«Умываю руки свои среди непорочных и обнимаю алтарь Твой, о Господи. Люблю красу дома Твоего и места, где обитает слава и блаженство неземное».

Элеонора де Пейен пробормотала эти строки из псалма, стоя у входа в свой шатер из козьих шкур. Она вглядывалась в пелену тумана, которая окутала все вокруг, заглушая звуки и размывая свет костра и огонь фонаря. Где-то в лагере заплакал ребенок. Элеонора вздрогнула; этот плач отозвался эхом первого — и последнего — крика ее собственного ребенка, когда он, окровавленный, выскользнул из ее лона. Она до сих пор чувствовала его тепло и видела его маленькую сморщенную головку с моргающими глазками и трепещущим язычком, который жадно искал ее грудь.

«Бог дал, Бог взял», — пробормотала Элеонора и перекрестилась. При этом твердое деревянное распятие, прикрепленное к четкам, задело кончик ее носа, который и без того болел, замерзнув на холоде. «И это тоже воля Божья», — мысленно усмехнулась она, ибо не привыкла жалеть себя. Вернувшись в шатер, она села на маленький ларец, который служил ей стулом. Вытянув руки в перчатках над жаровней, где тлели угли и сухие веточки, она уставилась на Имогену, сидевшую на кожаной суме. Вдова была одета как монахиня — во все черное, а смуглое лицо и черные как смоль волосы почти полностью были скрыты под засаленным апостольником. Она сильно обморозила кончики пальцев и теперь сидела, грея руки над огнем и беззвучно шевеля губами. Подле нее, как всегда, находился резной ларец с запечатанной крышкой, на которой виднелась монограмма IHS, что значило «страсти Христовы», а под ней — слова «Dues vult». Имогена, жившая в одном шатре с Элеонорой, утверждала, что в том ларце лежит сердце ее мужа, которое она надеялась захоронить в Иерусалиме. Однако Элеонора сомневалась в этом. Имогена многое скрывала; впрочем, Элеонора вынуждена была признать, что большинство попутчиков-пилигримов тоже о многом недоговаривали, как и ее родной брат.

— Когда же, сестра? — неожиданно спросила Имогена, пристально взглянув на нее в упор. Элеонора уже заметила, что ее спутница чутко спит и быстро просыпается. Как сказал поэт, истина всегда приходит в снах.

— Что — когда? — улыбнулась Элеонора.

Имогена вздрогнула от холода. Элеонора поднялась, подошла к выходу и плотнее задернула полог шатра.

— Мы идем уже несколько недель, — сказала Имогена, кутаясь в шаль. — Эти горы… — Голос ее задрожал.

Элеонора понимающе кивнула. Как она отметила в своей летописи, крестоносцы покинули поросшие густой травой просеки и опушки Оверни и отправились на север, а потом свернули на восток. Впереди, рея над седой головой Раймунда Тулузского, развевалось золотисто-голубое знамя Сен-Жиля. За ним в темном монашеском одеянии ехал гладко выбритый Адемар, епископ Ле-Пюи, папский легат в крестовом походе. Когда крестоносцы весело маршировали по согретым солнцем долинам, то могло показаться, что они уже достигли окрестностей Иерусалима. Деревья, хотя уже и тронутые золотом и серебром осени, до сих пор провозглашали славу всем прелестям лета. Граф ехал на резвом боевом коне, на котором блистала позолоченная сбруя из Кордовы, украшенная вышивкой и серебряными пластинками. Завидев такое великолепие, на улицы высыпали толпы людей. Они приветствовали крестоносцев, бросая им под ноги зеленые листья и усыпая пыльную дорогу пахучими лепестками. На копья и дротики Христовых воинов надевали венки, вручали им миски с фруктами и кувшины с густым южным вином и сладкой медовухой. Церковные купола дрожали от звона колоколов. Местные жители с криками присоединялись к походу, и среди них были также жилистые и выносливые горцы, которые вызвались провести крестоносцев через альпийские перевалы. Фермеры и батраки, ремесленники и мелкие торговцы, хулиганы и мошенники, постоянно увеличиваясь в числе, образовали огромную толпу — пятнадцать тысяч человек, а то и все двадцать. Граф Раймунд принимал их всех и формировал из них отряды. Вскоре Элеонора заметила, что граф вспомнил об участии Гуго и Готфрида в кавалерийских набегах на Иберию: их отряд, теперь официально именовавшийся «Бедные братья Храма Гроба Господня», был наделен привилегиями, а командиры его занимали ключевые места в военном совете Раймунда.

— Говорят, нам следовало пойти через Италию, — пробормотала Имогена.

Ее слова прервали поток воспоминаний Элеоноры. Звуки, долетавшие из лагеря, усилились: послышались гудки рожков и крики охотников, возвращающихся со свежим мясом.

— А мой брат говорит, что нет. Граф Раймунд считает, что горные перевалы, ведущие в Ломбардскую равнину, скоро станут непреодолимыми, а морской переход из Южной Италии в Грецию чреват многими опасностями.

Имогена понимающе кивнула, хотя Элеонора подозревала, что ее спутница плохо разбирается в географических картах. Да и сама Элеонора скоро осознала, как мало знает она о мире, расположенном за пределами Компьена и Оверни. Все и всё в далеких краях казалось чужим и враждебным, и далеко не всегда представлялась возможность убедиться в обратном. Дальнейшее путешествие лишь усилило это впечатление. Франки были верны своим привычкам и относились ко всему неизведанному крайне подозрительно. Если незнакомец крестился или же декламировал нараспев «Аве Мария», то это становилось наилучшей из рекомендаций. Если же этого не случалось, то рука инстинктивно тянулась к мечу или рукоятке кинжала. Расстояния, преодоленные в неизведанных странах, пересчитывали на мили, отделявшие крестоносцев от Иерусалима, который, как известно, находился в центре мира, даже если на картах это выглядело иначе. У Гуго и Готфрида были копии таких карт. Друзья показали Элеоноре тот путь, которым граф Раймунд решил пройти через Северную Италию, а потом — по Адриатическому побережью, через Склавонию и Диррахий, — в Грецию. И поскольку трудности на этом пути все росли, то Элеонора решила сломать ледок в своих отношениях с Имогеной.

— Во сне ты говорила о старосте Роберте, — сказала она.

— А о чем еще я говорила? — поспешно спросила Имогена.

В этот момент заблеял рожок. Это Бельтран созывал «Бедных братьев храма Гроба Господня» на colloquium, собрание перед их штандартом. Стремясь избежать расспросов Элеоноры, Имогена быстро покинула шатер. Она приказала мальчику-горцу, прикрепленному к отряду, стеречь их пожитки. Обрадовавшись возможности подвигаться и поразмяться, Элеонора тоже поспешила на собрание, пробираясь сквозь туман по замерзшей земле, обегая при этом лужи конской мочи и кучи нечистот, оставленных людьми, лошадьми и собаками. При входе в один из шатров сидел на жердочке большой ястреб. Он хлопал крыльями и издавал скрежещущие звуки, а на лапах его позвякивали маленькие колокольчики. «Интересно, сколько еще сможет прожить это существо в таком холоде?» — подумала Элеонора. Морозный воздух жалил ее веки, нос и губы. А вокруг клубился туман, похожий на густой пар. Он затмевал свет и размывал очертания окружающих предметов.

Наконец они добрались до места сбора, находившегося между шатрами и коновязью. Оно представляло собой участок замерзшей травы, освещенный и согретый несколькими кострами, образовывавшими круг. Их пламя ревело, с треском пожирая сухие колючки и папоротники. В центре этого круга разместили повозку с шестом, на котором развевалось знамя отряда «Бедных братьев». На повозке стоял Бельтран, а за ним — Гуго и Готфрид. Держась за поручни, они жестами призывали всех подойти поближе. Люди повиновались, хотя Элеонора, как и некоторые другие, жалась поближе к теплу, идущему от костров. Призывая собравшихся к тишине, Бельтран протрубил в охотничий рожок. Он обладал мощным голосом и потому сразу стал глашатаем паломников и их вестником. Выдержав паузу, он начал свою речь, как актер в театре или трубадур, декламирующий стихи. Гуго и Готфрид казались очень мрачными; Элеонора поймала взгляд своего брата, но он лишь сокрушенно покачал головой и отвернулся. Поначалу они услышали хорошие новости.

— Другие армии крестоносцев, — объявил Бельтран, — также продвигаются на восток. А некоторые даже приблизились к Константинополю. Франков, идущих с запада, в дороге все время сопровождают чудесные предзнаменования, — добавил он. — В небесах видели стаи загадочных птиц, направлявшихся на восток, а некоторые поговаривают о священных гусях, которые проведут нас к самому Иерусалиму.