Все лелеяли мечту быстрым маршем добраться до Иерусалима, когда покидали Марат в феврале. Сначала казалось, что граф Раймунд и другие предводители хорошо усвоили урок. Теперь Небеса способствовали их рискованному предприятию. Крестоносцы вошли в Южную Сирию, бывшую часть древней земли Ханаанской, как поговаривали наиболее мудрые и образованные, истекавшую молоком и медом — особенно весной. Это была местность с темно-пурпурными холмами и волнистыми пастбищами, разрезанными красновато-желтыми полосками вспаханной земли. Приземистые беленые домики с рогожей или куском полотна на дверях гнездились среди черных базальтовых валунов, покрытых золотисто-коричневыми лишайниками. Эта земля изобиловала сочными серебристо-серыми оливами, тенистым тамариском, цветущим олеандром, можжевельником и диким миртом. Яркие цветы радовали глаз. Быстрые тучки бросали свою легкую тень на окрестный ландшафт, где валуны бледно-лилового цвета окружали ковры из примул. Свежий прохладный ветерок взъерошивал сочную траву и приносил с собой ароматы кедровых и сосновых рощиц, которые к тому же являли собой хорошее укрытие от солнца. Ночью светила луна, сама желтая, как примула. На рассвете небо становилось калейдоскопом быстро меняющихся цветов. На этой благодатной земле паслись тучные стада коров, овец и коз. Это была также неизвестная и удивительная земля, буквально усеянная мертвыми городами и древними руинами, чьи осыпающиеся стены и сводчатые арки до сих пор сторожили зловещие создания, высеченные из камня. По мере своего продвижения на юг франки увидели далекий заснеженный пик; они с изумлением смотрели на голубой горизонт, где виднелись темные стволы пальм с их похожими на веер ветвями. Вокруг было множество бурных и полноводных речушек, ручьев и источников. Скрипели колеса водяных мельниц, а сладкий запах домашних очагов — а не горящих жилищ — приятно щекотал ноздри и глотки, и без того обласканные ароматами акации и азалии.

Местные жители были настроены дружелюбно и охотно торговали; многие из них были сирийскими христианами, принадлежавшими к таким диковинным сектам, как копты и марониты. Весть о великих победах «Армии Господа» и славных подвигах этих свирепых воинов в железных доспехах опережала крестоносцев; молва о разгромах Ридвана, Яги-Сиана и Хебоги летела впереди «Армии Господа», словно крылатый глашатай. Гуго, говоривший теперь от имени народа, призвал графа Раймунда вступать в переговоры с местными правителями и ко всем проявлять снисходительность и добродушие. Такая дипломатия сработала: эмир Шазира тепло приветствовал крестоносцев, равно как и правитель города Хомс. В День очищения Пресвятой Девы Марии армия заняла покинутый жителями город Рафанию, сады и огороды которого полнились фруктами и овощами, а дома были битком набиты едой. Крестоносцы отдохнули и собрали совет, чтобы решить: то ли осаждать огромный город Дамаск, то ли продолжать свой марш вдоль побережья. Гуго убедил графа Раймунда принять последний вариант, утверждая, что прибрежный маршрут будет легче и что так им будет проще наладить сообщение с небольшими судами с провизией, сопровождающими их во время похода. Гуго настаивал на том, чтобы избегать стычек и ненужных лишений там, где это представится возможным. Граф Раймунд согласился. И «Армия Господа» отправилась в поход вдоль побережья Средиземного моря. Им все же пришлось преодолеть некоторое сопротивление. Турецкие патрули из отдельных крепостей атаковали отстающих, и «Братству Портала Храма» пришлось прибегнуть к ответным действиям. Они покинули маршевую колонну и спрятались, наблюдая за ковыляющими отстающими. Турки атаковали их, но тут же попали в засаду, устроенную Гуго и членами его братства. Контратака рыцарей была молниеносной и свирепой; турки были полностью уничтожены.

Граф Раймунд продолжил марш. Захватив несколько фортов на холмах, он решил осадить большую крепость Аркас. При этом он надеялся, что таким образом сможет привлечь на свою сторону Боэмунда, Готфрида Бульонского и Роберта Фландрского, которые не присоединились к его маршу на юг. Раймунд полагал, что сможет взять Аркас легко. Он ошибся. Защищая Аркас, турки проявили чудеса храбрости и время от времени устраивали свирепые набеги на лагерь франков. Произошли жестокие перестрелки между крепостными катапультами и катапультами, которые везла с собой на юг «Армия Господа». Горшки с горящим огнем, пылающие связки дров, смола и сера — все это забрасывалось в лагерь и становилось причиной сильных пожаров среди шатров и хижин осаждавших. Раймонд Тулузский все равно продолжал настаивать на взятии крепости, решив заодно проучить местных турок и заставить их бояться себя. Гуго и Готфрид отговаривали его, но граф был непреклонен. Он стал угрожать великому правителю близлежащего города Триполи, что вышлет ударный отряд для захвата соседнего порта Тортосы. Правитель Триполи действительно испугался и решил откупиться большим количеством лошадей и десятью тысячами золотых византийских монет. Прознав об этом, Готфрид Бульонский и Роберт Фландрский поспешили на юг, чтобы присоединиться к Раймунду, которому пришлось потратить свое неожиданное богатство для того, чтобы заплатить не только воинственному Танкреду, оставившему своего дядю Боэмунда, но и вознаградить Готфрида и Роберта.

Одна беда следовала за другой. Аркас никак не хотел сдаваться. Пришло известие о том, что император Алексий написал графу Раймунду письмо с настоятельной просьбой не двигаться дальше на юг, пока он не придет со своей армией для совместного похода на Иерусалим. Пьер Бартелеми, как всегда, будучи на стороне Раймунда, заявил о своих новых видениях и снова призвал «Армию Господа» очиститься. Нарастало глубокое недовольство. Начались жаркие дебаты. Было откровенно заявлено, что крестоносцы покинули Марат с одной целью: идти прямо на Иерусалим, но опять застряли. Гуго и Готфрид обсуждали все это, собравшись на специальный совет в палатке Теодора. Позже к ним присоединились Норберт и Альберик, похожие на призраков с фанатично горящими глазами, а также Бельтран.

Как вспоминала позже Элеонора, была тихая теплая ночь, одна из тех, когда они с Теодором совершали уже ставшие привычными прогулки за пределы лагеря, чтобы насладиться густыми, тяжелыми ароматами раннего лета, уйдя подальше от смрада лагерных костров, нужников, чанов, а также от всепроникающей вони, что издавала грязная одежда, надетая на немытое тело. Теодор быстро занял место Гуго в сердце Элеоноры и стал ее задушевным другом. Он не читал ей нотаций, а давал возможность выговориться, что она и делала, причем более искренне и с большей охотой, чем когда-либо на исповеди. Теодор побуждал ее к обсуждению прошлого.

Элеонора несколько неожиданно для себя осознала, что мысль о смерти злого пьяницы мужа, преследовавшая ее ранее, стала меньше донимать во время похода. Иногда она могла неделями не вспоминать о нем. Однако теперь, когда за ней стал ухаживать Теодор и армия понемногу приближалась к Иерусалиму, Элеонора, пережив все ужасы кампании, снова вспомнила о прошлом. Она рассказывала о переменах, которые произошли в ней самой, о растущем отчуждении между ней и Гуго, о прохладном отношении к ней Готфрида, а также о том, как ей в конце концов удалось избавиться от угрызений совести. Элеонора твердо уверовала в то, что ее бывший муж сам навлек на себя погибель. И если она и была в чем-то виновата, то, несомненно, уже искупила свою вину. Да, в некоторой степени это она спровоцировала его неистовство, его ругань и его грубое поведение. Но что такое его смерть по сравнению со смертью тысяч невинных людей, истребленных обеими сторонами в этой так называемой священной войне? В конечном счете поход на восток оказался совсем не таким, каким Элеонора его себе представляла. Однако она здесь — и все тут, и уже ничего нельзя изменить. Да, паломничество уже подходило к концу, однако каким образом Иерусалим сделает ее или кого-нибудь другого человечней и чище? Если крестовый поход как-то и повлиял на нее, призналась Элеонора Теодору, то лишь тем, что очистил ее душу от множества ненужного и наносного. Если они доберутся до Иерусалима и если она останется в живых, то уже не будет больше принимать участие в погоне за мечтой; она начнет все сначала, создаст свой собственный мир и устроится в нем тихо и основательно, как монашенка в своей келье.