– Ваша светлость? – испуганно сказала горничная.
Что со мной произошло? – думала герцогиня. В словах, сказанных девушкой, ни единое не могло ранить, и тем не менее ее чувствительность была обожжена. Ее камеристка просто описала характер Дон Кихота: печальный и все воспринимает слишком серьезно. То есть, подумала она, это же должно относиться непосредственно ко мне, раз сказанные вслух эти слова так меня смутили.
– Может быть, стоит устроить такое чтение эпизода здесь, – рассеянно сказала она Каре, которая, заметив в своей госпоже безмолвие сосредоточенности, уже повернулась, чтобы уйти.
– Да, ваша светлость, – сказала Кара и выскользнула из комнаты.
Со времени моей утраты я потеряла весь свой юмор, думала герцогиня.
Установив причину снедавшего ее странного чувства, она испытала благодарность к Каре за ее тактичность. У меня на службе их так много, и это препятствует даже намеку на простоту, легкость.
Я потеряла весь свой юмор, вновь возникла та же мысль. Осознание зарезонировало. И еще те, другие слова, которые так сильно на нее подействовали: «оббил ее палкой». Заставить раздвинуться железо, облегающее лицо. Этот образ поразил ее, как стремительный удар клинка. Отсюда следовало, что она заключена в некую скорлупу. Быть может, сосредоточенность на засолке своего горя, на обращении его в приемлемость для ее сознания, превратила ее в неведомый, не нанесенный на карты остров.
Она взглянула на памфлет у себя под рукой и вспомнила, как звучал в чулане смех Кары. Странно, что камеристка укрылась, чтобы свободнее повеселиться. И затем она вспомнила свое первое восприятие, когда отобрала памфлет: каким образом нечто, имеющее подобный вид, одновременно может дышать такой беззаботностью.
Внезапно она увидела себя будто призрак, прикованный к дому, где ее слуги и служанки почтительно ждут, испытывая и немалый страх, пока их госпожа бродит по этажам своей тоски. Она считала, что способна уравновесить горе рациональностью – книги, Академия, ее рассудок. Но ее рассудок превратился в башню, пустую внутри, отгороженную от ее сердца и восприятий. Полагая, что сумеет выскрести горе из своей души философскими трактатами, она оказалась замурованной.
Она встала, и словно в подтверждение ее страдальческого анализа, суставы у нее скрипнули, и она ощутила сумбур мыслей, будто ее рассудок заклубился туманом. Она напишет сатиру, решила она. Ведь это чуть подсветит наложенный на себя тиранический сумрак. Озарить рассудок, чтобы облегчить сердце. Такое упражнение возвратит из теней способность заниматься собой.
Она села к письменному столу. Перо и бумага на месте. Упражнение в легкости и свете. Она готова.
Открывалась сатира якобы вступлением писца, которому Дульсинея поручила запечатлеть на бумаге ее заявление, так как ни читать, ни писать она не умела. Писец поведал о полученном им особом заказе писать под диктовку Дульсинеи и слегка пожаловался, что с синтаксисом дело обстоит плохо, так как Дульсинея была в превеликом возбуждении. Еще писец пожаловался, что до сих пор не получил платы за свой труд, и хочет оповестить весь свет, что ему задолжали деньги и что нельзя ждать, чтобы он трудился бесплатно. Он бы потребовал от Дульсинеи незамедлительной уплаты, но она особа крупная и внушительная, и он поостерегся ее рассердить. Но всему свету следует знать, что профессиональный писец задарма не трудится, и если свету потребуются его услуги, так приходить надо с деньгами или же удовлетворять свою нужду самим, научившись читать и писать.
Сатира далее переходила к диктовке Дульсинеи.
Как все люди в здешнем краю и те, которые дальше, уже знают про страсть одного свихнутого старого дурня к моей персоне, собственный здравый ум посоветовал мне, как и здравые умы в моем дому, что следует мне защитить мое имя и мою персону, не то чтобы я нуждалась в такой защите, как я могу оглоушить старого дурня так, что он цельный век на ноги встать не сможет, и даже цельный месяц. И вот, получив совет и полагаясь на силу рук своих, я оповещаю тех, кто читает, что старый дурень и есть старый дурень, чья персона, будучи отвратной, чтоб и думать не смела сопроводить мою персону на брачное ложе, Господи меня упаси, и что рыцарство померло, а потому бессмысленное занятие что для молодых, что для старых. Про последнее мне сказала моя родня, а потому моему сердцу оно не так близко, как гнев и презрение, какие я чувствую всякий раз, едва завижу, как старый дурень шастает по моему двору, и такое ему приготовила, что будет он от вил шарахаться целую вечность. Такое вот мое наказание и заявление старому дурню, и будет оно отпечатано в печати и разослано всему честному народу, как неотложное и грозное предупреждение, и чтобы некоторые персоны вроде старого дурня держались подальше от моей персоны. И вот заявление:
Первое, что я, Дульсинея Тобосская, слыву девушкой сильной для моего возраста и разделаюсь со всяким, кто попробует взять меня силой оружия.
Второе, что я положила выйти за пекаря из соседнего города, который изначально меня обхаживал и может покупать мне по новому платью кажинный год, и он не смахивает на чучелко из прутиков, как старый дурень, а в теле и полном здравии.
Третье, что я не какая такая, чтоб клевать на фантазии да романы, как я навидалась помойных куч, и фантазии мне не по нутру.
Четвертое, что я уже давным-давно сердита, и случись так, что старого дурня и меня свяжут узы брака, жить со мной будет нелегко, потому как я не смогу гнева преодолеть месяц, а то и долее, а для любых новобрачных это одно горе, и я говорю это в защиту против старого дурня, хотя, подберись он ко мне, ему я никакой не окажу.
И сатира продолжала длинный список угроз и расправ, которые Дульсинея обещала учинить над персоной Дон Кихота. Завершила Дульсинея диатрибой против всех «старых дурней» и рекомендацией, чтобы их всех обследовали, и буде в здравости их рассудка обнаружится ущерб, были бы отправлены в горы и оставлены там примеривать свои сумасшедшие фантазии друг к другу, а также к любому валуну, козе или скале, какие в больном своем заблуждении примут за благородных девиц, драконов и злых волшебников. Она порекомендовала создать для этой цели общину под названием «Сенильность», и чтобы города и деревни охранялись от вторжений старых дурней из этой общины, а если эти бродяги, Боже оборони, вздумают производить себе подобных, так чтобы потомство их держали подальше от городских стен.
Сатира завершалась постскриптумом одного из братьев Дульсинеи, который обещал стоять на страже перед комнатой Дульсинеи, чтобы прихлопнуть любого помешанного, который к ней подберется.
Закончив, герцогиня подумала, не послать ли за Карой и не прочесть ли ей сатиру вслух. Но надо было сохранить анонимность авторства, а в будущем, как знать, не будет ли приятно, если Кара обнаружит, что ее госпожа причастна к источнику опасного развлечения вроде того, какой она у нее однажды отобрала.
Герцогиня перечитала сатиру еще раз и ощутила легкий привкус брезгливости – в ее ли природе сочинять такие фарсы? Но, с другой стороны, было приятно с такой непринужденностью войти в мир шутов и с такой легкостью взять бразды в свои руки. Днем она отошлет сатиру Онгоре, и если не все удачно, он, она не сомневалась, деликатно сообщит ей об этом. Но она не думала, что он обнаружит какие-либо недостатки. Маленький, но безусловный триумф. Быть может, ее способности пригодны для большего, чем она полагала.
Однако следующий день нашел ее в совсем ином настроении.
Чтение дурных виршей
Это был день выступления Онгоры. Он уже приехал слишком загодя с одним пажом и репетировал в гостиной. Герцогиня, когда ей доложили о прибытии Онгоры, послала Кару сказать, что не преминет присутствовать и что гости начнут съезжаться через полчаса. Кара оставила ее, и герцогиня, обратившись было к очередному связанному с управлением домом вопросу, решила, что, пожалуй, лучше спуститься самой и поздороваться с Онгорой. А затем она вернется в спальню и переоденется.