— Но зато, Эмма, я усвоил систему.
— Систему?
— Да, систему жизни. Жизнь принадлежит тем, кто умеет ею завладеть, А чтобы покрепче ухватить жизнь, нужно уметь распоряжаться смертью…
— Ты хорошо говоришь…
— Говорю, как умею.
— Значит, хорошо умеешь.
— Спасибо. Скажи-ка…
— Что?
— Что было бы, если бы ты вдруг стала свободной, если бы Бауманн вдруг отдал концы?
— Я взяла бы все деньги, которые мне причитаются — а причитается мне немало! И мы бы с тобой уехали.
— Куда же?
— Сначала — в Италию… А оттуда — в Южную Америку. Я так давно хочу прокатиться на лошади — и не в манеже Булонского леса, а по-настоящему!
Странно, что она заговорила именно об Америке. Я как раз тоже думал о ней. И тоже, конечно, не о Северной, а о той, где лепечут по-испански, где ночью танцуют самбу, а днем жарит солнце. Чего-чего, а солнца там больше, чем нужно! В нем купаются, им объедаются, напиваются допьяна…
Я воображал Эмму в костюме амазонки, скачущей на вороном жеребце мимо гигантских кактусов, как мистер Гэри Купер в ковбойских фильмах…
Это была радужная перспектива — особенно если бы в этой картинке нашлось место и для меня!
— Знаешь, Эмма, ради такого я, пожалуй, могу пойти на большое дело…
— Что ты называешь большим делом?
— Сама знаешь…
Да, она знала. Она не стала развивать эту тему.
— Ну… а потом?
Вот так, слово за слово, мы и состряпали сценарий, от которого пришел бы в восторг сам папаша Хичкок.
В каком-то смысле план был прост. Каждую неделю Бауманн ездил по делам в Руан. Эмма не уточнила, что у него там за дела. Хотя она и решилась на крайнюю меру, но все же обходила деятельность своего друга молчанием. Это мне даже нравилось: это доказывало, что Эмма — женщина серьезная и умеет держать язык за зубами даже в самых нестандартных ситуациях.
— Только тебе придется съездить для этого в Руан…
Я скорчил гримасу. Поездка меня не слишком воодушевляла: она была связана со слишком невеселыми воспоминаниями.
— Я знаю, — сказала она прежде, чем я издал хотя бы звук, — что ты сбежал именно оттуда. Но в том-то и дело: там тебя не ищут! И вообще, не в обиду тебе будь сказано: такая добыча, как ты, полицию не очень-то интересует.
— Я и не обижаюсь…
Черт возьми, я и сам знал, что я не бог весть какая знаменитость. И не ставил себя выше обычного пригородного хулигана… Только меня заедало то, что она об этом напоминает.
— Ну, продолжай, мне интересно!
— В Руане он живет на Почтовой площади, в отеле.
— Знаю такой.
— А театр «Лира» знаешь?
— Это который на острове?
— Он самый. Возле театра — контора речного пароходства. В нее он и ездит. Ужинает он в Театральном кафе. Выходит оттуда около полуночи. Он любит ходить пешком и в Руане машиной не пользуется. Так что в отель возвращается на своих двоих. Представляешь примерно расстояние?
Я представлял не только расстояние, но и весь маршрут. Я помнил эти темные набережные, эти улицы, покрытые тонким слоем угольной пыли, мрачные подъемные краны над Сеной… Это место идеально подходило для того, чтобы «замочить» ночного прохожего.
— Он идет один?
— Конечно. Теперь дальше: есть поезд, который отправляется из Парижа в семь часов и прибывает в Руан около девяти. Есть другой — из Гавра, который проходит через Руан в половине второго. Может, тебе даже удастся вернуться сюда до рассвета…
Ее поведение заметно изменилось. Теперь Эмма напоминала чуть ли не бухгалтера, заполняющего расчетную книгу. Она говорила конкретно и о конкретных вещах.
— А дальше?
— Дальше — ничего: у тебя будет прочное алиби. Робби мы подсыплем снотворного; он даже не заметит твоего отсутствия. Мы с ним засвидетельствуем, что ты не выходил из дома, если нам вообще придется свидетельствовать. Хотя вряд ли, потому что уб… ну, это дело припишут, скорее всего, какому-нибудь бродяге.
Я кивнул, но тут же засомневался:
— Однако следователи непременно нагрянут сюда…
— Непременно.
— Они же меня узнают!
— Не говори глупостей: у тебя ведь новые документы! Честное слово, ты себя воображаешь прямо государственным преступником… Неужели ты думаешь, что полицейские, которые не имеют ничего общего с теми жандармами и вообще впервые тебя видят, проведут какую-то связь между сбежавшим из тюрьмы воришкой и честным шофером благовоспитанного семейства?
Она была права, и я больше не возражал.
— В тот вечер за стариком буду ухаживать я. Поскольку его комната внизу, я смогу засвидетельствовать, что из дома никто не выходил.
— Браво…
Она не упускала ни одной мелочи.
Я приподнял ее подбородок и с любопытством посмотрел на нее.
— Слушай, Эмма, ты все это придумываешь на ходу или уже давно заготовила?
Она пожала плечами:
— Кто знает, какова доля мечты в реальности?
Мне пришлось довольствоваться этим двусмысленным ответом.
Теперь мне оставалось только разработать свою собственную программу: наиболее опасную часть «операции». Правда, сама мысль о том, что мне предстоит укокошить человека, меня не пугала. Я относился к ней спокойно. Хотя, когда я выбрал жизнь вне закона, то поклялся себе ни за что не проливать кровь и не носить оружия, чтобы даже искушения не появлялось. Но вот все мои добрые намерения рухнули. За один час я превратился в одного из тех, кого учёные мужи называют «потенциальным убийцей».
Я отчетливо представлял себе ночь моего будущего преступления. Воображал, как слежу за Бауманном через окно кафе, как отхожу в сторону, когда он открывает дверь на улицу, как крадусь за ним, подыскивая подходящее место, и там…
Стрелять в него из пистолета было бы слишком рискованно. Душить — еще хуже: я подозревал, что он покрепче меня. Оставалось одно: пырнуть ножом, по примеру подзаборной шпаны.
Это меня тоже не слишком привлекало. Однако лучшего способа я не видел — разве что разбить ему башку куском водопроводной трубы.
Но в таких случаях никогда не знаешь, удачно попал или нет. И если вдруг пришлось бы спешить, я мог не закончить работу.
— Когда он едет в Руан?
— Во вторник.
Значит, у меня оставалось еще шесть дней на то, чтобы решиться и все подготовить.
Эмма подняла одну штанину пижамы, улеглась на меня и слегка прикусила мне губы. Ее тепло, ее запах заставили меня забыть обо всех наших черных замыслах.
VIII
Бауманн и Робби вернулись на следующий день. Не знаю, обратили ли они внимание на мою осунувшуюся рожу; мне-то, по крайней мере, казалось, будто на ней можно прочесть все, что я вытворял в последние несколько часов.
Чудно мне как-то стало, когда я опять увидел Бауманна. Я смотрел на него уже другими глазами. Моя оптика заметно сместилась. Теперь это был уже не тот загадочный сеньор, что вытащил меня из лужи и держал в кулачище, а просто жалкий человечишка, которого я очень скоро разберу на запчасти. От этих мыслей у меня даже руки подергивались. Мне было немного жаль его, как бывает жаль неудачников и проигравших. Я косился на его шею и думал о том, как воткну в нее хорошенько отточенное перо.
Я не боялся. Одна мысль о том, что этот тип дрыхнет под боком у Эммы, приводила меня в ледяное бешенство. Здорово, что он подохнет, думал я. А особенно здорово, что я сам отправлю его в страну вечного мрака!
Прошло несколько дней. Эмма вновь принялась за чтение. Я ухаживал за стариком, Робби готовил еду, Бауманн уезжал утром и возвращался вечером…
Домище по-прежнему дышал ленивым спокойствием, и лето поливало нас таким солнцем, от которого загорела бы и таблетка аспирина. Кожа Эммы сделалась золотисто-коричневой, как мед. Я очень хорошо представлял ее себе в Южной Америке. Если все пройдет гладко, уж там мы отдохнем!
Вот только сначала мне предстояло сотворить эту самую вещь.
Теперь мы с Эммой оставались наедине очень ненадолго: нам выпадали лишь те полчаса, которые уходили у Робби на покупки. Я пытался взять ее, но она отказывалась.