Банка разлетелась вдребезги; толстяк упал со стула головой вперед, грохнулся на паркет и несколько раз конвульсивно вздрогнул. Видимо, я основательно его оглушил. Я встал с кровати, и только тут понял, какую совершил глупость; я не мог держаться на ногах, все кружилось и прыгало у меня перед глазами… Я зажмурился и сел; тогда мне немного полегчало. Но когда я опять распахнул форточки, сарабанда возобновилась.

Я страшно разозлился на себя за свою глупость. «Браво, молодчина!» — говорил я себе. Я только что провел черту под столбиком подсчетов. Оставалось только поставить результат. А результат был ясен: смерть.

Я уже чувствовал на шее прикосновение холодных ножниц, которыми мне срежут воротник. Вот меня кладут на доску гильотины, вот моя голова катится в опилки…

— Дурак ты, Капут, дурак! — бормотал я. — Что ты сделал? Что ты сделал?!

Медбрат больше не дергался.

Я медленно, как привидение, двинулся по комнате, говоря себе: «Иди или сдохни! Иди или сдохни! Если ты сейчас не удерешь, тебя точно подставят под главную косилку…»

Поверьте, воля — это сила номер один: куда там до нее атомной энергии! Я смог справиться с головокружением, потому что очень этого захотел. Стены стали вертеться все медленнее и наконец-то остановились, совсем как деревянные лошадки в парке, когда карусельщик потянет за рычаг.

Я наклонился к санитару; меня била страшная дрожь. С огромным трудом мне удалось стащить с него штаны. Я надел их и сразу стал похож на старого слона с отвислой задницей.

Перекатывая толстяка по полу, я снял и халат. Потом обул его белые мокасины, водрузил на голову его круглый колпак…

На эту церемонию мне понадобилось не меньше часа. Толстяк хрипел; похоже, от удара у него треснула тыква, и ему была уготована нешуточная трепанация…

Медленными короткими шажками я направился к двери. Труднее всего было одолеть эту проклятую дрожь.

Пожалуй, по части дерзких побегов я мог за себя не беспокоиться.

XIII

Сюда, в больницу «Куско», меня привезли в отключке, и я понятия не имел, где тут ходы-выходы.

Открывая дверь, я входил в неизвестность — в Неизвестность с большой буквы. Стрелка моего страхометра прыгала где-то ниже нуля. Я двигался, как в безумном бреду. В глазах еще плыл туман, и к горлу порой подступала жестокая тошнота. Побег в таком состоянии — это, скажу я вам, не хрен собачий.

Я выбрался в коридор, где пахло болезнью и эфиром. На горизонте маячила только застекленная дверь. Я прошел и ее.

В этот момент я увидел легавого в форме, со сдвинутым на затылок кепи и приоткрытым ртом, безмятежно сидевшего верхом на стуле. Его присутствие меня удивило, но тут я вспомнил, что нахожусь в «Куско», в отделении для зеков. Совершенно естественно, что загребалы направили сюда своего представителя…

Я подмигнул охраннику, и он в ответ по-жабьи мигнул мне. Выполнив эту формальность, я оказался на свободе. Так что не надо, пожалуйста, глядеть в рот журналистам, которые гордо размазывают подобные побеги на нескольких полосах сразу: обычно такие хохмы проходят очень просто. Я не спеша протопал через всё просторное здание «Куско» и уже у самого выхода столкнулся нос к носу с какой-то монашкой. Она оторопело воззрилась на меня.

— Но, однако же… — пролепетала она.

Вероятно, она досконально знала всех обитателей заведения, и мое появление показалось ей подозрительным.

Я состроил широкоформатную улыбку.

— Не пугайтесь, сестра, я работаю в изоляторе «Санте». Ходил осматривать заключенного, которого недавно привезли.

Монашка была довольно молодой, с розовыми щечками и ясным взглядом.

Она нахмурилась.

— Да вы же и есть тот заключенный, — проговорила она. — Я сама видела, как вам делали промывание…

Я огляделся по сторонам: никого. Я мигом сменил рожу и голос.

— О'кей, тогда знаешь что, сестричка? Я не люблю бить женщин, тем более монашек; но я убежал, чтобы спасти свою голову, а ради своей головы можно сотворить что угодно. Так что пошли на улицу, и постарайся не вести себя как дура, не в обиду тебе будь сказано.

Она посмотрела на меня с беспокойной гримаской. Я понял, что она боится не за себя, а за меня — или, точнее, за спасение моей души. Но в тот момент душа меня не слишком волновала — благодарю покорно! Насчет этого я не переживал, несмотря на все содеянное.

— Идите с богом, — сказала она мне, — вы сами себе судья. Но знайте: вы совершаете ошибку…

Я понял, что она будет помалкивать. Добродетель ее была столь велика, что не уместилась бы и в Луврском музее.

Я сказал ей спасибо и поинтересовался, где тут выход. Мой вопрос ее, похоже, шокировал:

— Ну, это уж слишком… — И она исчезла за одной из дверей. Я хоть и не беспокоился на ее счет, но все же решил поскорее шевелить ходулями.

К счастью, вскоре я заметил на стенах черные стрелки, указывающие выход, и через три минуты оказался у паперти Собора Парижской Богоматери. Сбоку к больнице то и дело подскакивали «скорые» с грузом потерпевших.

Я жадно всосал пьянящий воздух Парижа. Веял легкий ветерок; башенные часы начали добросовестно отбивать полночь. Мое головокружение сменилось чем-то вроде сильного похмелья. Я сунул руку в карман своих белых штанов, но чертов санитар не носил при себе ни гроша…

Я стоял посреди Парижа, переодетый в мешковатого санитара, в белых мокасинах на босу ногу, и мне некому и не на что было даже позвонить.

Моя вылазка была обречена на провал. Что, по-вашему, может предпринять в Париже беглый преступник без денег и знакомых?

Я поднял воротник халата и побрел по мосту через Сену. Кусачий ветер щипал мне лопухи. Погода стояла прямо-таки отвратная; торчавшие под ледяным нёбом деревья без почек грозили ночному путнику корявыми пальцами.

Маленькие улочки всегда притягивают сильнее, чем оживленные магистрали. По Риволи можно было шагать без всякой опаски. Я повернул на узкую улицу Сен-Мартен, темную в этот час, как туннель, и двинулся по ней параллельно бульвару Севастополь.

Куда идти? Пока что моя больничная форма не грозила привлечь внимание. Меня могли принять за санитара, бегущего на срочный вызов. Зато когда рассветет и когда станет известно о моем исчезновении, у меня не останется и одного шанса из тысячи. Тем более что сейчас мне было не до подвигов. После пережитого потрясения я мог с минуты на минуту ослабеть ходулями и грохнуться на тротуар. То-то бы получился финальный аккорд! Лучшего хэппи-энда с торжеством добра над злом и не придумаешь…

На углу улицы мелькнула тень. Я сжался, но тут же разглядел: это панельщица.

Она засекла меня с левого борта и, привлеченная моим нарядом, поглаживала себя по бокам, проверяя, клюну я или нет. В это ночное время клиент — штука редкая, и она решилась на абордаж.

— Куда это мой красавчик идет? — замурлыкала она.

Страшнее уродищу нельзя было и вообразить. Ей было не меньше шестидесяти, а в таких летах мастерица тротуара, сами понимаете, уже не конфетка. Эта же выглядела отвратительнее, чем общественный туалет. Зенки ее свисали на щеки, а красно-помадная улыбка вылезла за пределы рта на добрый десяток сантиметров. Прибавьте к этому пузо беременной коровы и рожу цыганки, предсказывающей судьбу за десять франков в ярмарочном шатре с вывеской «мадам Ирма»…

Она навела меня на одну мысль. Неважнецкую, правда… Но если ты забрел в глухой тупик с огромными черными стенами, из чего тебе выбирать? Надо выпутываться любыми средствами.

Я глазел на нее без всякого выражения; она решила, что я раздумываю.

— Тебе не холодно, зайчик?

«Зайчик» и вправду стучал зубами, но погода здесь была уже ни при чем.

— Да уж не жарко, — буркнул я. — Надо же, оставил, как последний кретин, свои шмотки в шкафу сотрудника, а этот козел возьми да и унеси ключ с собой… Вот и шлепаю домой в рабочем, а на дворе-то не Африка…

Она загыгыкала.

— А тебе так очень идет, котик мой. В больнице работаешь?