Именно поэтому характерным для филолога занятием стала в конце концов «реконструкция» древностей. Для начала взялись за несохранившиеся древние слова. Из того обстоятельства, что и в английском, и в немецком языках корневой гласный в слове manво множественном числе изменяется (соответственно, тепи Manner), позволительно было заключить, что в прагерманском языке, от которого до нас не дошло ни единого слова, это множественное число звучало как *manniz,что породило, как и всегда в подобных случаях, так называемую «i–мутацию». * — «астериск», знак реконструированной, гипотетической формы — был предложен в 1860–е годы Августом Шлейхером [48]и с тех пор получил широкое распространение. На более высоком уровне возможной оказалась и реконструкция целого языка. Шлейхер взялся даже как–то раз самолично написать маленькую басню на «индоевропейском языке» — том самом «общем предке санскрита, латыни и греческого», о существовании которого догадывался еще сэр Уильям Джонс. Аеис, йасмин варна на а аст, дадарка аквамс —так начинается эта басенка: «Овца, у которой не было шерсти, увидела однажды лошадь…» На коллег Шлейхера оглушающего впечатления это творение не произвело. Уже несколько лет спустя (все это происходило в 1870–е годы) исследователи Вернер [49], Бругманн [50]и де Соссюр подтолкнули Г. Хирта [51]на то, чтобы составить исправленную версию этой басни. «Ни один язык не изменялся в 1870–е годы быстрее, чем праиндоевропейский», — шутили филологи [52]. Однако сам метод не подвергался серьезным сомнениям. Критиковались только результаты, полученные с помощью этого метода. А в промежутке какой–нибудь исследователь мог внезапно почувствовать, что ему хочется по–иному переписать тот или иной реально существующий древний текст. В древнеанглийских гномических стихах [53], называемых обычно «Гномы I», есть такая строчка: Eorl sceal on éos boge, worod sceal getrume rídan — «Эрл скачет на лошади, военный отряд — в строю». Однако большинство военных отрядов в древнеанглийской истории были пешими, к тому же слово worodвыпадает из системы поэтических аллитераций [54]. Здесь должно было бы стоять слово éoredзаявляет редактор. Это слово означает «кавалерийский отряд» и находится в родстве со словом eoh — «лошадь» (ср. лат. equus) .Правда, это слово встречается в других древнеанглийских текстах только дважды, и только один раз употреблено правильно: по–видимому, ко времени написания сохранившихся текстов и слово, и сама идея перестали быть привычными. Но препятствий этот факт не создает. Поздний филолог–редактор с полным на то основанием может считать, что знает больше древнего книжника, писца, а то и самого поэта (причем эти знания качественнее). Есть и еще одна причина — скажем, редактор, мыслящий так же, как мыслил Толкин, может в один прекрасный день почувствовать, что достиг с авторами «Беовульфа», «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря» или «Рассказа мажордома» [55]особого, осведомленноговзаимопонимания. Если это не иллюзия, то приходится признать, что даже современники поэта не смогли бы понять его так глубоко, как этот редактор, и уж, конечно, методами прямолинейной литературной критики такого понимания достичь невозможно.

Примеры можно умножать почта до бесконечности. Никак нельзя обойти вниманием тот факт, что за последние сто лет сутью и ядром изучения «Беовульфа» было изучение истории о «падении дома Скильдингов», которую, так уж получилось, ни сам поэт, ни какой–либо другой древний писатель так и не позаботились прояснить до конца, но которая была «реконструирована» очень подробно (и, на мой взгляд, совершенно убедительно) рядом ученых вплоть до Р. У. Чэмберса. Но главное во всем этом вот что:

1) Тысячестраничия «сухих как песок» теорем о языковых изменениях, звуковых сдвигах и степенях аблаута были, по разумению большинства филологов, существенной и естественной базой для гораздо более волнующих спекуляций на тему широких равнин «Готии» и тайных торговых путей через первобытные леса Севера, Myrkviðr inn ókunni — «бездорожного Мирквуда» (49). Одного без другого достигнуть было нельзя, это исключалось.

2) Несмотря на кажущуюся шизофрению, которой, на первый взгляд, страдала эта наука, и на непоколебимую решимость ее приверженцев ни в коем случае ничего не упрощать, филология была в свое время «режущим краем» всех «мягких» или «бихевиористических» наук — литературы, истории, социологии и антропологии, вместе взятых. Именно поэтому она привлекла на свою сторону таких серьезных последователей, а Якоб Гримм, например, мог надеяться выгодно продать массовому читателю свой словарь — Wörterbuch der deutschen Sprache, —словно это была какая–нибудь развлекательная книга.

3) В пылу этих увлечений филология, возможно, несколько подзабыла, где проходит граница между воображением и действительностью. Все вело к тому, чтобы «реконструированную реальность» — то есть, то, что уже перестало существовать, но с вероятностью до ста процентов могло быть восстановлено на бумаге — начали принимать за реальность подлинную.

4) В некотором смысле, отсутствие наиболее желанных объектов изучения уже само по себе порождало романтические порывы. Если бы мы обладали утерянными готскими «песнями об Эрманарике», мы, возможно, оценили бы их не слишком высоко. Мы могли бы найти, что они несовершенны, грубы или жестоки. Вполне возможно, что первая версия «Песни Нибелунгов» (созданная на еще не остывшем пепелище бургундского королевства) была не более чем незамысловатой попыткой поэта немного развеселить самого себя. Но эти поэмы утрачены. Они обречены вечно маячить на самой границе освещенного крута. Это дразнит, это делает их еще более желанными, а ссылки на них, попадающиеся в других текстах, щекочут нервы еще сильнее. Существует книга под названием «Утраченная литература средневековой Англии» (написанная Р. М. Уилсоном). По–видимому, Толкин часто перечитывал эту книгу (50). А если бы существовала книга под названием «Утраченная литература раннего европейского Средневековья», то одно это название причиняло бы такую боль, что и словами не выразить. Под ее обложкой уместилось бы, между прочим, довольно много материала. Например, лучшее, что написано о короле Артуре, — это не те долгие и подробные истории, которые рассказываются в поэмах позднего Средневековья, а несколько случайных, разрозненных строчек из почти нарочито неинформативных валлийских трехстиший — например, в «Черной Книге Кармартэна»:

(«Есть могила Марха, есть могила Гвитхура, есть могила Гугауна Красного Меча; но дивится мир могиле Артура» [56].)

Что касается древнеанглийской поэзии, то мне кажется, что для Толкина самыми волнующими были строки даже не из «Беовульфа», а из лишь частично дошедшей до нас поэмы «Вальдере» [57], где незнакомец напоминает «отпрыску Эльфхере», от кого ему достался меч, принадлежавший некогда герою по имени Видья, а тому, в свою очередь, доставшийся от Теод/о/рика, который подарил его Видье за то, что «его он вызволил /из плена, сын Веланда, /и край великанов/ покинул Теодрик» [58]. По–видимому, из этого отрывка можно заключить, что в раннем Средневековье бытовала легенда о похищении короля готов Теод/о/рика (*Тиудорейкса) великанами, которые забрали его в свою страну, но, после многих приключений, король был вызволен из плена своими верными приспешниками — Видьей и Гильдебрандом. Зачем понадобилось великанам похищать Теодрика, где и как жили эти великаны, в каких отношениях состояли они с человечеством? Когда–то давным–давно ответы на эти вопросы были, по–видимому, известны очень многим. История с похищением Теодрика дошла до нас, правда, в сильно вырожденном виде, в составе корпуса средневековых немецких поэм (Das Eckenlud, Sigenot, Launnи других), куда входит крайне дразнящий отрывок большой средневековой поэмы, целиком посвященной именно этой теме. Отрывок вкраплен в скучную проповедь смирения и звучит так: