Мой «глок» — это волшебная пилюля, исключает все неожиданности.

Я срываю со стены телефон. Выдергиваю провод. Связываю проводом ее руки. Не хочу, чтобы она слишком дергалась. Привязываю ее руки к изголовью кровати.

Как раз когда я заканчиваю связывать ей ноги ее же трусиками, она приходит в себя. И сразу понимает три вещи. Первое: я все еще здесь и это не кошмарный сон. Второе: она обнажена. Третье: она связана, буквально распята на кровати. Вижу, как она отмечает каждое обстоятельство в этом ее длинном списке. Первое. Второе. Третье.

А дальше она начинает представлять то, чего еще не произошло. Четвертое. Пятое. И шестое. Я вижу, как ее воображение набирает обороты. Ее лицо напрягается, как будто она собирается задать мне какой-то вопрос. Глаза бегают туда-сюда, будто она напряженно раздумывает, на чем именно в моей персоне ей сфокусироваться. Лоб ее блестит от пота. Вижу, как она перебирает кнопки у себя в голове, ища, какую бы нажать, чтобы посмотреть на имеющиеся у нее возможности. Вижу, как она жмет их все и каждый раз попадает мимо.

Я еще раз показываю ей нож. Ее глаза наконец фокусируются на лезвии.

— Видишь это?

Она кивает. Да, она это видит. А еще она плачет.

Я подношу кончик лезвия к щеке и прошу ее открыть рот. Ей все больше не терпится мне помочь, по мере того как лезвие начинает ее царапать. Тогда я тянусь к портфелю, достаю яйцо и засовываю ей в рот. Легко сотрудничать, если вы нашли общий язык. В яйце нет ничего необычного, простое сырое яйцо. Яйца богаты протеинами. А еще из них получаются отличные кляпы.

— Если тебе неудобно, — говорю я, — дай мне знать.

Не отвечает. Наверное, ей удобно.

Возвращаюсь в ванную, нахожу полотенце, приношу его в комнату и накрываю ей лицо. Раздеваюсь и залезаю на кровать. Она почти не двигается, ни на что не жалуется, просто продолжает плакать до тех пор, пока у нее не заканчиваются слезы. Когда мы заканчиваем и я слезаю, то замечаю, что в какой-то момент яйцо проскользнуло ей глубже в горло и начало ее душить, причем небезрезультатно. Вот чем, оказывается, объяснялось то хрипение, которое я слышал чуть раньше и которое принял за кое-что другое. Упс.

Принимаю душ, одеваюсь, собираю свои вещи. Спускаюсь на первый этаж, и лица на фотографиях вдоль лестницы пристально на меня смотрят. Я жду, что они мне что-нибудь скажут или хотя бы упрекнут меня в том, что я тут натворил. Когда я выхожу на улицу и лица остаются за спиной, меня обдает волна облегчения.

Впрочем, облегчение оказывается недолгим, и скоро я вновь начинаю чувствовать себя паршиво. Опускаю глаза и смотрю на ноги, как они шагают по асфальту. Точно. Чувствую себя паршиво. Легкий депрессняк. Все пошло не совсем так, как планировалось, и в результате я отнял жизнь. Задерживаюсь в саду и срываю цветок с розового куста. Подношу его к носу и нюхаю лепестки, но это не может заставить меня улыбнуться. Укалываю палец о шип, засовываю палец в рот. Привкус Анжелы сменяется привкусом крови.

Я кладу цветок в карман и направляюсь к ее машине. Солнце все еще висит на небосводе, но уже ниже, и светит мне прямо в глаза. Жара немного спала, поэтому, наверное, тот жар, который я чувствую, идет не снаружи, а изнутри. Я хочу улыбнуться. Хочу насладиться остатком дня, но не могу.

Я отнял жизнь.

Бедный Пушистик.

Бедная киса.

Иногда животные становятся нашими пешками. И не мне спрашивать, почему так получается в этом безумном мире, где все шиворот-навыворот. И все-таки не могу избавиться от этого болезненного ощущения, возникшего от того, что я сломал маленькую кошачью шейку.

Влезаю в машину Анжелы. Мне приходится немного проехаться по газону, чтобы объехать украденную машину на подъездной дорожке. Идеальный дом, воплощение идеальной семьи, становится все меньше и меньше в зеркале заднего вида. Ухоженный сад, запах которого я уже не чувствую, похож на маленькую площадку для гольфа, когда я бросаю на него последний взгляд.

Роза из этого сада лежит у меня в кармане, она еще теплая. Проезжаю мимо трех-четырех припаркованных машин. Возвращающиеся домой люди поднимаются по подъездным дорожкам. Две старушки болтают у низенького забора о своих старушечьих проблемах. Еще одна пожилая женщина, стоя на коленях, красит свой почтовый ящик. Пацаненок развозит местную газету. Здесь все дома, и всем спокойно. Они меня не знают и не обращают внимания на то, как я проезжаю под их окнами и уезжаю из их жизни.

Постепенно январская жара становится лишь тихим ветерком. Листья шуршат в рядах березок, растущих вдоль дороги и сходящихся наверху как арка, там, где переплетаются их пальцеобразные ветки. Там заливаются птицы. Я слышу, как где-то вдалеке звуки газонокосилок завершают день и начинают вечер. Сегодня будет прекрасная ночь. Из тех ночей, что заставляют меня радоваться жизни. Из тех ночей, которыми славится Новая Зеландия.

Наконец я начинаю расслабляться. Включаю радио и слышу все ту же чертову песню, что играла в доме Анжелы. Какова была вероятность на нее наткнуться? Я подпеваю и так и въезжаю в вечер. Мои мысли оставляют Пушистика и возвращаются к Анжеле, и только тогда я снова начинаю улыбаться.

4

Я живу в многоквартирном комплексе, за который можно было бы выручить больше, если бы его продали под снос. Из-за его расположения его не снесут никогда, потому что выручка за сдачу новых квартир будет не выше прежней. Это не худший район в городе, по мнению тех, кто тут живет, но это худший район, по мнению всех остальных. Жить тут трудно, зато дешево, в этом и заключается компромисс. Комплекс четырехэтажный, занимает большую часть квартала, и я живу на самом верху, что позволяет мне насладиться лучшей частью весьма неприглядного вида. В общей сложности, думаю, тут квартир тридцать.

Поднимаясь по лестнице, не встречаю ни одного соседа, но в этом нет ничего плохого или необычного. Отпирая дверь и заходя в квартиру, ловлю себя на том, что опять раздумываю о бедном Пушистике. В моей квартире две комнаты. Одна из них — туалет, вторая — все остальное. Холодильник и плита выглядят такими старыми, что возраст их вряд ли удалось бы вычислить даже методом радиоуглеродного анализа. Пол ничем не покрыт, поэтому я никогда не разуваюсь, чтобы не занозить себе ноги. Стены оклеены дешевыми серыми обоями, иссушенными до такой степени, что они понемногу отклеиваются каждый раз, когда я открываю входную дверь и в комнате возникает сквозняк. Несколько углов отклеились и свисают вниз, как плоские языки. Вдоль одной из стен тянутся несколько окон, из которых открывается вид на высоковольтные провода и брошенные машины. У меня есть старая стиральная машинка, громыхающая во время отжима, а над ней не менее шумная сушилка. Вдоль окна висит веревка, на которой летом я развешиваю свое белье для просушки. В данный момент она пустует.

В моем владении также имеются: односпальная кровать, маленький телевизор, видеомагнитофон и немногочисленный стандартный комплект мебели, продающийся в одной коробке и с инструкцией по сборке на шести языках. Ни один предмет из этого комплекта прямо не стоит, но я не знаю ни одного человека, который мог бы прийти сюда и пожаловаться на это. Несколько романов в мягкой обложке валяются на диване. На обложках — мускулистые мужчины и хрупкие женщины. Бросаю на них портфель и иду проверять автоответчик. На экране мигает цифра, поэтому я нажимаю на кнопку. Звонила моя мать. Она оставила мне сообщение, явно указывающее на ее выдающиеся способности мыслить логически. Она считает, что раз меня дома нет и поскольку я еще не у нее, значит, я по пути к ней.

Чуть ранее я упомянул ее словами «царство ей небесное». Но я не хотел сказать, что она умерла. Просто скоро придет и ее черед. Не поймите меня неправильно. Я не плохой человек, никогда не пожелаю зла своей матери, и меня приводят в ужас люди, которые могли бы подумать иначе. Просто она старая. Старые люди умирают. Некоторые раньше, чем другие. И слава богу.