— А теперь, как вы знаете, — продолжал Джеральд, — наш Тобиас твердо и окончательно решил — если, конечно, завтра не передумает — посвятить себя журналистике. Признаюсь, поначалу меня это встревожило, но он уверяет, что не имеет намерения становиться парламентским репортером. Были тут какие-то загадочные разговоры о «Гардиан», и я хочу тебя, Тоби, заранее предупредить, что теперь буду долго думать, прежде чем отвечать на любые твои вопросы, а если что, стану все отрицать.
Ник с улыбкой огляделся кругом и увидел, что в дверном проеме прямо у него за спиной, безразлично наблюдая за празднеством, стоит Триштан, официант с Мадейры. Должно быть, на службе ему постоянно приходится слушать речи, и все они полны шуток и намеков, понятных лишь узкому кругу родных и друзей. Интересно, о чем он сейчас думает? Руки у него большие и красивые, руки пианиста-виртуоза. Строгие форменные брюки чуть топорщатся в районе ширинки. Заметив, что Ник смотрит в его сторону, он профессионально улыбнулся краем губ и чуть наклонил голову, словно ожидая распоряжений. Даже не понимает, что он мне нравится, подумал Ник. Думает, я один из этих снобов, которые прислугу за людей не считают. Он поспешно отвернулся, чтобы не выдать разочарования, — и вдруг увидел, что Кэтрин, сердито сжав губы, захлопывает сумочку. «Что такое? Что случилось?» — беззвучно, одними губами, спрашивал Рассел, тоже начиная сердиться.
— Итак, Тоби, — повысив голос, с расстановкой заключил Джеральд, — мы от всей души тебя поздравляем, мы желаем тебе счастья, мы все любим тебя! С днем рождения! Прошу всех поднять бокалы за Тоби!
— Ура, Тоби! — пронеслось над столами.
Нетерпеливое ожидание разрешилось шумными возгласами и аплодисментами, обращенными, разумеется, к Тоби, а не к оратору. На глазах у Ника выступили слезы, и, чтобы скрыть свои чувства, он глотнул шампанского. И вдруг Кэтрин вскочила, отодвинув позолоченный стул с гнутой спинкой, и бросилась вон из зала, мимо Триштана, который проводил ее удивленным взглядом, словно спрашивал себя, не пойти ли за ней следом. Ник и Рассел ошарашенно уставились друг на друга. Но Тоби уже поднимался с места, и Ник сказал себе: будь я проклят, если на этот раз побегу за ней, я люблю Тоби, люблю его больше, чем всех остальных здесь, вместе взятых, и не уйду из-за стола, пока он говорит.
— Боюсь, папа кое-что перепутал, — начал Тоби. — Я в самом деле пытался взять у него интервью для «Гардиан», но они сказали, что Джеральд Федден их не интересует!
Шутка была простенькая, но друзья Тоби громко засмеялись, и сам Джеральд принужден был выдавить из себя самоуничижительный смешок.
— «Подождем, — сказали они, — пока он не станет знаменитостью». — Тоби повернулся к отцу: — Зная папу, могу заверить, что долго им ждать не придется!
Тони говорил не так, как отец: проще, безыскуснее; шутки его были грубоваты, им недоставало острой, точно бьющей в цель иронии. Поначалу он был очень бледен, как будто вот-вот грохнется в обморок, но скоро расслабился, и на щеки его вернулся яркий румянец. Почувствовав, что краснеет, он нервно улыбнулся.
— Я не буду много говорить, — приглушенные возгласы разочарования, — и прежде всего хочу поблагодарить дорогого и любимого дядю Лайонела за его щедрость и великодушие. Такого потрясающего праздника я даже представить себе не мог. Наверное, теперь я буду всю жизнь с ностальгией вспоминать об этом вечере.
Приветственные возгласы и аплодисменты по адресу лорда Кесслера, который, должно быть, привык к публичным изъявлениям благодарности, но едва ли — к признаниям в любви. При мысли о том, что все Феддены и Кесслеры — одна семья и любят друг друга, у Ника что-то сжалось внутри и на глаза снова навернулись слезы. Он смотрел на Тоби, как смотрят на игру прекрасного актера: восхищаясь им, забываясь в нем, любя его и бескорыстно желая.
— Еще хочу сказать, — продолжал Тоби, — я очень тронут тем, что мои друзья Джош и Кэролайн приехали сюда из Южной Африки. Ребята, раз уж вы здесь, может быть, заодно и свадьбу справите?
Снова смех и добродушные аплодисменты, хотя едва ли хоть один из десяти гостей знал, кто такие Джош и Кэролайн.
Слушая Тоби, Ник снова и снова удивлялся тому, как не похож он на Джеральда — даже по манере речи. Джеральд, опытный и самоуверенный оратор, обучался своему искусству в Оксфордском союзе, оттачивал его на бесчисленных встречах, заседаниях и митингах; в его речи всегда чувствовался холодок неискренности, от которого, как ни странно, его манера только выигрывала. Ораторский опыт Тоби, как и многих его друзей, ограничивался школьными занятиями по риторике — от этого и речь его носила школьный отпечаток, призвук неуверенности в себе и желания завоевать симпатию товарищей. Сейчас, когда он волновался, да к тому же был под хмельком, это особенно чувствовалось. Выступление его было не слишком продумано и представляло собой нечто среднее между торжественной речью жениха на свадьбе и победителя в каком-нибудь соревновании, считающего нужным перечислить поименно всех, кому он обязан своим успехом. В противоположность Джеральду, он стремился переключить внимание слушателей со своей персоны на других. Шутки его были понятны лишь студенческой компании, и политики от его речи заскучали. Слушая Тоби, Ник остро ощущал тоску по студенческим годам, которые теперь — он это чувствовал — скрылись для него за тяжелой, наглухо запертой дубовой дверью. О Нике Тоби не сказал ни слова, однако тот не смутился, восприняв это как знак близости, которую не след выставлять напоказ; и, глядя с другого конца стола на счастливого, раскрасневшегося Тоби и на воздетые в аплодисментах руки слушателей, он почти видел, как срывается с места, бежит к другу и целует его разгоряченное лицо.
Поднявшись к себе, Ник сбросил пиджак и принюхался. Настало время для новой порции «Je Promets». Он прошел в ванную, побрызгал в лицо холодной водой.
Бесконечные тосты его почти доконали — Ник всегда пьянел с одного бокала. А ведь вечеринка в самом разгаре, и будет неловко, если он исчезнет задолго до конца. Скоро начнутся танцы, и парочки в бальной зале будут прижиматься друг к другу грудью и бедрами, скользить руками по плечам и спинам… Из зеркала смотрел на него кто-то безнадежно одинокий. Любовь, которую испытывал Ник к Тоби десять минут назад, странным образом преобразилась в отчаянную жажду Лео, его поцелуев, его жесткой двухдневной щетины, бритой ложбинки меж его ягодиц. Воспоминания были столь живы и обжигающи, что ослепили его на несколько мгновений; вынырнув из забытья, он обнаружил, что все еще стоит перед зеркалом, что на щеках его пылает румянец и дыхание рвется из груди судорожными, беспомощными толчками. Ник заново завязал галстук, провел рукой по волосам — нежно, воображая, что это рука Лео. Зеркало — безупречный овал — было заключено в кленовую раму. А умывальник — настоящий комод времен Людовика Шестнадцатого, вырезанный и выпиленный так, что в проемах уместились край ванны и душ. Варварство, конечно, но, когда владеешь комодом Людовика Шестнадцатого, можешь себе позволить обходиться с ним по-варварски. Как же все-таки здорово оказаться в таком доме в качестве друга семьи, а не сына человека, которого просят завести часы.
Спускаясь вниз, он увидел идущего навстречу Уани Уради. Порой Ник приветствовал Уани шутливым шлепком по заду, порой — поцелуем взасос, однажды затащил его к себе в спальню, раздел и связал; любовью они занимались без устали и чаще, чем он мог упомнить. Сам Уани, разумеется, понятия об этом не имел: на самом деле они были едва знакомы.
— Привет, Уани! — сказал Ник.
— Привет! — радостно откликнулся Уани.
«А помнит ли он, как меня зовут?» — подумал Ник.
— Наверное, я должен тебя поздравить…
— А… да, большое спасибо.
Уани улыбнулся, скромно опустив глаза, и Ник уже не в первый раз подумал, что сквозь такие длинные ресницы мир должен видеться как через фильтр — затемненным и разделенным на полосы.