— Условием сохранения уважения, которым я пользуюсь в публицистическом сообществе, является критическая и самостоятельная линия поведения в отношении семьи в любой ситуации. — Он взял со стола ручку и принялся машинально вертеть ее в руках.

— Разумеется, разумеется, — сказал Герман Веннергрен, встал с дивана, застегнул пальто и взял портфель. — Самостоятельная линия поведения, это ясно, конечно, конечно. Но ты же не глупец, Шюман. Ты прекрасно знаешь, на кого работаешь, не правда ли?

— Я работаю на журналистику, — продолжил Андерс Шюман, чувствуя, как его охватывает негодование. — На истину и демократию.

Веннергрен устало вздохнул.

— Да, да, — сказал он. — Но ты же должен понимать, как высоки ставки в этой игре. Какого черта мы должны поддерживать ТВ «Скандинавия»?

— Чтобы им не заткнули рот и не лишили эфира, — без обиняков ответил Шюман.

Веннергрен еще раз вздохнул.

— Это ясно как день, — сказал он. — Но как? Мы испробовали все. Правительство неумолимо. Этот американский консорциум соответствует всем критериям допуска к цифровым передающим сетям. В следующий вторник в риксдаге будут внесены соответствующие предложения, но мы не можем рассчитывать, что отдел культуры изменит свою позицию только по — тому, что мы этого хотим.

— Так скоро? — удивился Шюман. — Должно быть, на вас очень сильно давят.

— Все было ясно уже на предварительных слушаниях, но ты же знаешь, какова у нас государственный советник Бьёрнлунд. Она вообще не любит работать. Мы посмотрели выполнение заказа в типографии риксдага — ничего не напечатано.

Шюман бросил взгляд на свой письменный стол. В углу последнего финансового отчета он заметил слова, которые записал, думая, как тяжело ему теперь будет с Анникой Бенгтзон.

Он смотрел на написанную им фразу, и ему становилось еще тяжелее.

Какая ситуация сложится в недалеком будущем в Швеции со средствами массовой информации?

Хочет ли он сам, чтобы шведские СМИ управлялись ответственными и серьезными владельцами с давними традициями, умеющими отстаивать демократию и свободу слова? Или он хочет, чтобы они задохнулись в пропитанной жаждой наживы атмосфере индустрии развлечений? Может ли он преднамеренно поставить под сомнение репутацию «Квельспрессен», «Моргонтиднинген», радиостанций и телевизионных каналов только ради какой-то немой и стереотипной этики в отношении собственников? Этики, которая требует только одного — чтобы он подавлял, подавлял, неважно какой ценой?

И наконец: готов ли он пожертвовать своей карьерой?

Андерс Шюман взял со стола финансовый отчет со своими каракулями и посмотрел в глаза председателю правления.

— Есть одна вещь, — сказал он. — Карина Бьёрнлунд отдаст все на свете, чтобы это никогда не было опубликовано.

Герман Веннергрен заинтересованно вскинул брови.

Зимняя слякоть летела в лицо Аннике с издевательским безразличием, душила, заставляя сдерживать дыхание. Раздвижные двери автоматически закрылись за ее спиной. Шипение дверей смешалось со скрежетом льдинок в механизме. Чтобы заслониться от яркого света неоновой вывески издательства, Анника закрыла глаза ладонями. Перед ней тянулась улица, развертывался мир — массивный и непробиваемый, она чувствовала, что теряет равновесие, центр тяжести стремительно сместился в живот, потом ниже колен. Как ей сделать хотя бы первый шаг? Как она доберется до дому?

Большей чуши я не слышал за всю мою жизнь. Надеюсь, ты никому больше не рассказывала этот бред?

Где-то в закоулках сознания снова зазвучал ангельский хор, без слов, только мелодия, пришедшая откуда-то из космической пустоты.

С этого момента ты вообще больше не касаешься терроризма. Отныне ты не имеешь никакого отношения ни к Карине Бьёрнлунд, ни к этому чертову Рагнвальду.

Как могла она допустить такую ошибку? Она что, и в самом деле сошла с ума? Что происходит с ее головой? Откуда взялись эти глухие шоры? Неужели произошло то, что никогда, ни при каких условиях не должно было произойти?

Она прижала руки к глазам, изо всех сил зажмурилась, чтобы прогнать ангелов, но вместо этого задержала их в голове, дав полностью овладеть своим мозгом. Ангелы внедрились в сознание и принялись за свои бессмысленные утешения.

Сладкому сердцу приветная вера.

«Так не пойдет. Я больше не могу».

Где-то в глубине сумки зазвонил мобильный телефон, она прикрыла глаза, слыша, как вибрация пробивается сквозь блокнот, жевательную резинку и женские прокладки, через толстую подкладку куртки, треплет ее за талию, теплом разливается в животе. Она стояла и ждала, пока звонок не прекратился.

Я не желаю больше слушать этот вздор.

Вокруг расстилался молчаливый Стокгольм, шум уличного движения стих, влажная пелена радужно мерцала вокруг уличных фонарей и неоновых реклам, она оторвала ноги от брусчатки перед входом в издательство и поплелась к гаражу по замерзшей траве газона мимо бетонного островка безопасности.

— Анника!

Она резко обернулась, у нее снова перехватило дыхание. Она опять оказалась напротив пневматических дверей. Ветер снова принялся трепать ей волосы, шипеть и плевать в лицо.

— Беги скорее, ты же вся промокла.

Старая зеленая «тойота» Томаса стояла на островке безопасности возле гаража, и Анника удивленно смотрела на машину. Что она здесь делает?

Она вдруг заметила, что Томас машет ей рукой от открытой передней двери. Мокрые от дождя светлые волосы облепили голову, куртка блестит от воды. Она бросилась к нему, к его смеющимся глазам, перелетела через лужи и асфальт, покрытый ледяной крошкой, чтобы утонуть в его бездонном объятии.

— Как хорошо, что ты получила мое сообщение, — сказал он, ведя ее к двери пассажирского сиденья. Он продолжал говорить, открывая дверь и помогая жене усесться в машину. — Я пытался позвонить тебе на мобильный, но ты не ответила, поэтому я сказал охраннику, что приеду за тобой. Мне пришлось переставить машину, чтобы потом можно было выехать. Я кое-что купил и думал, что мы сможем… но что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

Анника хватала воздух полуоткрытым ртом.

— Кажется, я заболеваю, — прошептала она.

— Тогда мы уложим тебя в постель, как только приедем домой, правда, дети?

Она повернула голову и увидела на заднем сиденье обоих детей, сидевших на своих креслицах. Анника вяло улыбнулась:

— Привет, мои крошки. Я люблю вас.

18 ноября, среда

Легкой походкой мужчина прошел мимо портье, тело парило в воздухе, мысли были быстрыми как молнии. Он чувствовал себя помолодевшим и сильным. Ноги пружинили, как встарь, мышцы без усилий подчинялись его воле. Он набрал полную грудь воздуха, ощутив легкий укол в опустившейся диафрагме. Воздух был особенным, тем же, что и прежде, он был похож на любимую в детстве песню, давно забытую, но вдруг прозвучавшую из далекого радиоприемника.

Резкий, пронзительный воздух, подумал он и остановился. Холодный и застывший в ожидании.

Он поднял голову, прищурившись, взглянул на небо, снежинки со сколотыми неровными краями то и дело упрямо падали на землю, прихотливо кружась в плотном холодном воздухе.

Он приехал сюда, чтобы вернуться домой, чтобы воссоединиться с семьей. Он немногого ждал от страны и ее пейзажей, слишком хорошо он понимал, как капиталистические хозяева перемалывают народную культуру и инфраструктуру. Радость встречи с домом была вдвойне радостной, так как оказалась неожиданной — добротные дома, заснеженные улицы, близость неба и законченность хмурых сосен и елей. Изменения воспринимались спокойно, он знал, что благосостояние людей улучшилось за время его отсутствия.

Он отправился на улицу, где когда-то жила его девушка, к веренице убогих лачуг с холодной водой и удобствами во дворе, и засомневался — правильно ли он идет? Сориентироваться было не так-то легко. Окрестности Карлсвика изменились так, что он их не узнавал. На пустоши за деревней, где густо росла черника, в которой они летом шестьдесят девятого резвились с Кариной, пока не угодили в муравейник, горделиво возвышалась бело-синяя стеклянно-металлическая коробка самого большого в Северной Европе крытого зала, где проводились футбольные матчи и коммерческие выставки. Ему были чужды такие хвастливые потуги.