Нормальная жизнь еще никогда не казалась такой далекой. Недосягаемой.

Я шла вперед, с одной стороны слыша шум города, а с другой — загадочные звуки залива, пока не дошла до деревянного пирса, зигзагом уходившего в булькающую воду. Лебедь пролетел так близко, что меня обдало ветром из-под его крыльев. Присев неподалеку, он исчез в зарослях куги.

Когда кто-то другой ступил на пирс, я стояла уже на самом конце.

Я нагнулась вперед, опершись о деревянную ограду. Справа была небольшая пристань, в которой стояли, позвякивая снастями, яхты. Слева темнели портовые сооружения старого Тайгер-бэя; я даже смогла различить высокие краны и мачты на горизонте.

Шаги приближались. Тяжелые, мужские шаги. Мимо, словно водоплавающая птица, пронесся катер.

— Я же сказала, что не голодна. — Я обратилась прямо к тростниковой чаще.

— Ты сказала, что ляжешь спать, — откликнулся голос. — И с чего ты взяла, что я это тебе принес?

— Человек, который преследует меня с пакетом картошки фри, просто обязан делиться.

В одной руке Джосбери держал два пакета, во второй — бумажную сумку, из тех, что бесплатно дают в магазинах. Его выдал запах горячей картошки фри. Мы побрели обратно и, как только очутились на суше, остановились у большой скульптуры, одновременно похожей на волну и на парус. Мы уселись на постамент, и Джосбери вручил мне один из пакетов.

— Странно, конечно, но я сейчас отношусь к тебе с большой нежностью, — сказала я, разворачивая обертку. Я и не догадывалась, до чего проголодалась.

— Какой-никакой, а прогресс, — ответил он, и я по голосу поняла, что он улыбается.

Послышался жестяной щелчок и тихое шипение — Джосбери протянул мне открытую банку холодного лагера. Я отпила и поставила ее на землю. Что-то шелестело в высоченной траве. Мы несколько минут ели молча.

— От Таллок что-то слышно? — спросила я, когда острый приступ голода миновал.

— Ей перезвонили эти, как их, «корректоры изображений». Знаешь, эти профи, которые берут фотографию закормленного трехлетнего ребенка и состаривают ее так, чтобы получился сорокалетний жирдяй с раком простаты.

Зря я спросила. Пару дней назад Таллок отослала фотографию сестер Луэлин специалистам, которые с помощью компьютерной программы должны были помочь нам представить, как девочки выглядят сейчас.

— И как?

Голод чудесным образом исчез вообще.

— Да как-то не очень, — покачал головой Джосбери, отправляя в рот очередной ломтик картофеля. — Виктория снята в профиль, этого мало. У Кэтрин ракурс более удачный, но все равно ничего конкретного.

— Жаль.

— Как выяснилось, эта программа в основном реагирует на выдающиеся черты лица. Большие носы, острые подбородки, широкие лбы. А у стандартно-симпатичных женщин вроде сестер Луэлин, особенно Кэтрин, черты лица невыдающиеся. Сложно предугадать, как они состарятся, — все зависит от того, похудеют они или поправятся, что у них будет с кожей и так далее.

— Ну, попытаться все же стоило.

Я непринужденно катала пару ломтиков по подносу, создавая видимость трапезы.

Джосбери допил свое пиво и открыл новую банку.

— Какой-то шутник из департамента состарил фотографию Кэти на двадцать лет, сделал волосы и кожу потемнее — получилась вылитая Талли.

Я не без труда улыбнулась.

— Будем надеяться, у нее есть алиби.

Мы снова замолчали, зато во мне, похоже, возродилась способность к приему пищи.

— Дана как, в порядке?

— Да. Она не такая неженка, как может показаться.

Вот же трепло!

— Ага. Ну ладно. Как скажешь.

— Что?

Голос его вмиг стал жестче. Не стоило его дразнить. Ну да что поделаешь. Я уже давно перестала волноваться насчет своих отношений с начальством.

— Я знаю, что это расследование дается ей дорогой ценой.

Я наконец смотрела прямо на него. Прищуренные глаза, одна бровь выше другой — он всем своим видом провоцировал меня на грубость в адрес непогрешимой Даны.

— Она сама мне говорила.

Нет, я больше не боюсь Джосбери.

— Нам всем оно дается дорогой ценой, — сказал он, дав понять, что последнее слово все равно будет за ним.

— Да, но не все мы страдаем расстройством питания. И далеко не у всех нас есть суицидальные шрамы на запястьях.

— Дана замечательно руководит этим расследованием, — отчеканил он, выделяя каждое слово.

Я подалась вперед и почувствовала легкий запах уксуса у него изо рта.

— А я и не спорю. — И снова отстранилась. — Я только спросила, все ли у нее в порядке. Она не только тебе нравится, если ты не знал.

Джосбери отвернулся, доел картошку и скомкал обертку. На минуту мне показалось, что он обижен.

— Это не суицидальные шрамы, — тихо сказал он.

Ничего себе!

— А какие же?

— Она не любит об этом рассказывать. Доела?

Я аккуратно сложила промасленную бумагу и встала с постамента. Ладно, разговор окончен, усекла. Мы молча пошли обратно, но я была уверена, что Джосбери просто о чем-то задумался, а не злится на меня.

— А чем ты планируешь заняться после стажировки? — спросил он, когда мы остановились выбросить бумагу и жестянки в урну.

Я потрясла кистями в воздухе, чтобы пальцы перестали пахнуть жиром и уксусом.

— Если честно, я так далеко не заглядываю. С этим бы делом управиться.

И я не соврала — просто сказала полуправду. Для меня жизнь действительно ограничивалась этим расследованием.

Мы снова зашагали к гостинице. Гравий уступил место дорожке из красного кирпича, которая должна была довести нас до самого порога. По пути нам попалась еще одна скульптурная композиция, на сей раз — круговая, в массивных камнях и литых чугунных чайках. Джосбери остановился и посмотрел мне в глаза.

— Надо будет поговорить, когда все это закончится. О твоем будущем.

Неподалеку, у самого отеля, сновали люди: парочка усаживалась в такси; две женщины средних лет, зябко поеживаясь, курили; мужчина расхаживал из стороны в сторону, громко разговаривая по мобильному, — на валлийском языке.

— Хочешь дать мне профессиональный совет?

— Скажем так: у меня есть пара идей. И у Даны, кстати, тоже. Если она переживет это дело, то попросит перевести тебя к нам в ОБОТП.

Разгулялся сильный ветер, и я попыталась поправить растрепавшуюся прядь. Но Джосбери меня опередил. Я отшатнулась от его прикосновения.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Несколько чаек уже отломились от скульптурной композиции. Остались только их чугунные лапки на камнях.

— Ты что, расстроилась?

Я сглотнула ком в горле. И он, и Таллок верили, что у меня есть будущее в полиции. Черт! Только бы не заплакать.

— Лэйси Флинт, ты, доложу тебе, та еще чудачка.

— Будто я сама не знаю.

— По-моему, от тебя одни неприятности.

Он водил пальцем по рукаву моей куртки. Его дыхание опаляло мне шею.

— Не спорю.

Он нежно поигрывал моими волосами.

— Тогда почему, — начал он, пробираясь прохладными пальцами по моим позвонкам, — я каждое утро просыпаюсь с мыслью о тебе?

Когда Виктория Луэлин возвращается, на улице уже темно. Она перелезает через забор и идет по пустырю. Подбирает свой фонарик у металлических ворот, прокрадывается внутрь. В туннеле темно и мокро, но сумерки рассеивают дешевые светильники. Она поднимается по лестнице и практически на ощупь движется вперед, переступая через затушенные костры и раскинувшиеся тела. Темп она сбавляет лишь тогда, когда замечает больничную ширму и печурку на сжиженном бутане.

На матрасе лежит девушка. Это их общий матрас. Виктория несмело светит ей в лицо, боясь разбудить.

Но девушка не спит. Глаза у нее открыты. В следующую секунду Виктория падает на колени, щупает ей пульс, слушает дыхание, ищет любые признаки жизни. Подруга еще не умерла, но ей осталось совсем недолго.