Эта причина пока оставалась непостижима для ума, была так же неуловима для разума, как были неуловимы для глаз те, кто подвешивал к потолку балку, пропитывал ядом исподнее и дрова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь нынче утром придя заключению о этих двух силах, движимых совершенно разными побуждениями, сейчас фон Штраубе направлялся к отцу Иерониму, чтобы поделиться своими невеселыми мыслями со слепцом. Кому еще, как не слепцу, и узреть силу, прячущуюся во тьме? Ум у слепца, несмотря на его года, был вполне ясен, об орденских делах и помышлениях он знал, пожалуй, не меньше, чем комтур Литта, а после того как отец Иероним спас его от напавших злоумышленников, фон Штраубе доверял ему больше, чем кому-либо в этом мире, где даже воздуху не слишком следует доверять…

Однако, шагая по направлению к Фонтанке, он вдруг услышал позади себя:

— Ваше… Ваше сиятельство!..

Хоть фон Штраубе «сиятельством» и не являлся, но окликали судя по всему именно его.

Он обернулся и увидел двух молодых гвардейцев. Явно один-то из них и окликнул его с моста и уже поспешал в его сторону.

Будучи теперь всегда настороже, фон Штраубе сжал было рукоять шпаги… Да тут же и отпустил, ибо узнал в подбегавшем к нему того симпатичного капрала, своего недавнего спасителя. «Двоехоров… Да, кажется, так!» — вспомнил он и воскликнул:

— О, это вы, капрал! Рад вас приветствовать… И еще раз поблагодарить…

— Во-первых, и не капрал уже вовсе! — широко улыбнулся гвардеец. — Отныне — подпоручик!.. И ежели кому кого благодарить — так это мне вас!

— За что же?

— А вот за подпоручика как раз! Когда б не тот случай с нападением на вас — так разве бы представили? Да еще с перескоком через чин!

Фон Штраубе спросил:

— Раны ваши, надеюсь, зажили?

— Что раны? Пустяк! — отмахнулся Двоехоров. — Стою, смотрю — благодетель мой шагает!.. А раны — что там? За четыре ранения — две звезды!..

— Эдак, если всегда в такой пропорции, — вставил его товарищ, хорошо сложенный, симпатичный лицом молодой офицер, подошедший следом, — то еще тебе получить шестнадцать ранений — и ты у нас генерал-фельдмаршал. Дело за малым — выжить после тех ран.

Двоехоров стал по-незаметному пальцы загибать. Явно пересчет ранений на чины у него сошелся, и он все так же весело сказал:

— А что! Ежели эдак — то я не супротив! Чего б и не в фельдмаршалы? А уж выжить — как-нибудь выживем! Чего бы не выжить, коли светит в фельдмаршалы!.. Ах да! — спохватился он. — Не успел представить вам, господин барон… Мой друг, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка князь Никита Бурмасов.

Князь был едва ли старше, чем фон Штраубе, усы его были кое-как сотворены из светлого юношеского пушка, но что-то глубокое, истинное было запрятано в его голубых глазах, отчего он казался старше своих лет. Барону такие люди всегда были приятнее, чем повидавшие вроде бы жизнь, но оставшиеся при этом с пустыми глазами.

Фон Штраубе тоже представился. Они раскланялись с подошедшим офицером.

Вообще-то говоря, барон был немало рад этой встрече. При сложившихся обстоятельствах он весьма нуждался в людях, которым сполна мог бы доверять, не страшиться, что те воткнут между ребер кинжал. А Двоехорову этому долговязому он доверял целиком — тоже ведь, как и отец Иероним, его давешний спаситель. И к другу его, князю, тоже как-то сразу проникся доверием. Нескольких заговорщиков он уже успел повидать; нет, и у Двоехорова, и у этого князя были совсем иные лица.

— Что ж, — сказал князь Бурмасов, — коли, я так понимаю, барон — виновник твоего повышения, Христофор, то и праздновать это должно вместе с бароном. — И обратился к фон Штраубе: — Мы тут решили с Двоехоровым устроить по случаю его производства небольшой le festin[Пир (фр.)]; не откажетесь ли, барон, к нам присоединиться? Знаю тут весьма недурную ресторацию поблизости.

Вообще-то после стычки с бретером Филановским фон Штраубе избегал подобных мест, но сейчас, с двумя явно дружески расположенными к нему гвардейскими офицерами при шпагах…

— Благодарю вас, господа. С моим превеликим удовольствием, — поклонился он.

— Тогда — к Бертье! — назвал князь самую дорогую в Санкт-Петербурге ресторацию. — За мной!..

Фон Штраубе и Двоехоров устремились вслед за ним.

Однако на полпути они приостановились, увидев довольно странную церемонию.

— Это еще что за препозиция? — удивленный, проговорил князь Бурмасов.

И было чему удивляться. Из дома вынесли гроб, но не спешили водружать его на скорбный экипаж, стоявший поодаль, а поставили на какие-то козлы перед подъездом.

— Генерал Врангель новопреставленный, — сказал Бурмасов, кивнув на гроб.

Молодые люди, сняв треуголки, перекрестились. Однако же фон Штраубе обратил внимание, что из числа прочих стоявших у гроба не крестился никто, и все почему-то были в головных уборах.

— Не пойму, — спросил Двоехоров, — отпевание, что ли? Почему же не в церкви и без попа?

Действительно, в ногах у покойника стоял не священник, а весьма строгого, вовсе не скорбного вида штабс-капитан и что-то зачитывал со свитка.

— Какое отпевание! — ответил Бурмасов. — Это читают выговор ему.

Двоехоров в лице переменился.

— То есть — как?! Покойнику?!

Фон Штраубе прислушался к тому, что зачитывал штабс-капитан. И впрямь показалось, что вовсе даже не шутил Бурмасов.

— …А также, — читал штабс-капитан, — имея видеть неисправность возглавляемого генералом Врангелем полка и скверное прохождение оного полка во время плац-парада, Мы, Павел Первый…

— И очень просто, что покойнику, — сказал Двоехорову князь. — Государь выговор объявил, не зная, что сей генерал преставился, как-то не удосужились ему о том сообщить. А от воли государевой ты и в гробу не уйдешь. А повелел бы выпороть — так и выпороли бы покойника. А в Сибирь — так и в Сибирь вместе с гробом.

— …объявляем генералу Врангелю выговор с задержанием очередного чина, — в подтверждение его слов закончил читать штабс-капитан.

Лежавший в гробу старый генерал, казалось, и вправду приуныл от высочайшего выговора, а еще более — от задержки в чинах.

И Двоехоров о том же:

— Ну, еще понимаю выговор… — с полной серьезностью проговорил он. — В чинах, однако, задерживать… — Словно и не понимал всей неуместности временного задержания в чинах того, кто отбыл на вечный покой.

— Вот так у нас в России нынче бывает, — оборотясь к фон Штраубе, философически (и все же, кажется, пряча усмешку) сказал молодой князь. — Уж такие настали нынче времена — и в гробу не отвертишься. Поживете тут еще — вовсе перестанете удивляться.

Ах, да мало что уже удивляло фон Штраубе в этой загадочной стране!

— Идемте же, господа, — сказал князь, — а то у меня уже в животе стынет.

И вскоре следом за ним успевший изрядно замерзнуть барон вступил в тепло ресторации.

Глава Х

Пир друзей, печально закончившийся вмешательством «третьей силы»

…через полчаса забыв уже и думать о покушениях на свою жизнь.

Горячих блюд еще не подавали, но и под устрицы молодые люди успели выпить в кабинете ресторации три бутылки «Вдовы Клико», так что у фон Штраубе изрядно кружилась голова, а Бурмасов же велел лакею приносить четвертую.

Барон был уже с обоими офицерами на «ты», ибо успел выпить с ними на Bruderschaft[Братство (нем.)]и не единожды к этому времени (уж не вспомнить, по какому, кроме их Bruderschaft, поводу) с обоими расцеловаться.

— А тебе, Карлуша, не горько пьется эта «Клико»? — отчего-то спросил его Бурмасов.

— Да нет, славное вино, — сказал он.

И Двоехоров удивился:

— Чего б ему горчить, когда из самого Парижу? Стоит небось вон сколько!