— А чего ж тогда разлегся? Что, помирать собрался, никак? Это тебе, брат, дудки. Мог бы уже уразуметь: покуда Васька Бурмасов рядом – ей, Смерти Беззубой делать нечего. — Все это он говорил, вытаскивая его из сугроба, ставя на ноги и с такой силищей обивая с фон Штраубе снег, что, казалось, сам сейчас насмерть и пришибет им же только что спасенного друга. — А закрутило – вправду, скажу я тебе! В жизни такого не видывал! Без меня, ей-ей, полег бы ты тут навеки! — И в сердцах с такою медвежьей силой припечатал фон Штраубе по спине, что у иного и дух бы, наверно, вон. — Ну-ка, нос, чай, не отвалился? Нет, вроде бы на месте пока… Это нашему брату русаку любой морозецкий – тьфу и только! Ну да что русскому здорово – то немцу… Ладно, ладно, шучу я, сам знаешь… Ты лучше щеки потри. И пальцами-то, пальцами пошевели – не отморозил?
Фон Штраубе потопал ногами, потер ладони, ощущая, как в них входит жизнь.
— Цел, кажется, — наконец проговорил он, сам, пожалуй, еще не до конца освоившись с этим обстоятельством. — Только до сих пор не пойму – и какого лешего тебя понесло-то в самую пургу?
Некоторое время Василий моргал и сопел, надеясь припомнить.
— А шут его… — так и не найдя ответа, сказал он после бесплодных усилий. — Что-то такое, помню, толкнуло – да теперь поди-ка восстанови… Да и чего теперь? Главное – это что мы имеем dans le bilan [82] . А "dans le bilan" мы имеем с тобой вот что. Оба мы живы – это раз, и c’est bon [83] . Мы целы-здоровы – это два, и c’est encore meilleur [84] . Наконец, у меня в кармане осталась сотенка (он помахал в воздухе сторублевой ассигнацией), — это три, и это уже, можно сказать, tout a fait exellent [85] ! — Просвиставшая над ними смерть ничуть не убавила в нем природного жизнелюбия. — Какой отсюда сделаем вывод? — продолжал он. И сам же ответил: – А вывод мы сделаем такой, что возможностей перед нами простирается море! Можем, к примеру, закатиться в "Асторию" (Нофретку заодно проведать – она тебя там, в нумере, кстати, все еще дожидается) и закатить по полной свой собственный армагеддончик. Можем, далее, взять кабинет в какой-нибудь ресторации почище и пировать до утра. Можем, наконец, дунуть (а что?) к цыганам, чтобы пораспушить души. Все неплохо – попробуй выбери. Это у нас уже, как говорят французишки, получается даже, пожалуй, embarras de richesse [86] ! Посему – за тобой слово. Ну-ка, давай, брат: чего нам с тобой сейчас не хватает более всего?
— Тепла… — проговорил фон Штраубе, у которого зуб на зуб не попадал.
— Гм, не густо, — прокомментировал Бурмасов столь скромную, не по его размаху, потребность друга. — Хотя, впрочем… — Немного подумав, добавил: – Что ж, коли так – сие тоже в наших силах. Двинем-ка мы с тобой, поэтому… Двинем-ка мы вот куда…
Более ничего пояснять не стал, взял фон Штраубе за руку и, не давая ему увязнуть в снегу, потащил за собой в сторону, где лишь он один каким-то нюхом особым угадывал, должно быть, местонахождение тракта.
— …А ведь правда была твоя. Ей-Богу, славно мы это с тобой придумали! — довольный, говорил Василий, когда через каких-нибудь полчаса они в накинутых, уже повлажневших от пота простынях сидели vis-a-vis в натопленном кабинете бани, предназначенном для двоих, и до самого дна души вдыхали жаркий, с мятным запахом пар. — Однако ж, не дураки, согласись, были римляне, знали, собаки, где надобно коротать время!
В этих простынях они и вправду походили на римских патрициев. Такие же томимые негой патриции взирали на них с росписи потолка. Василий надел себе на голову один из предусмотрительно висевших тут лавровых венков, тем самым придав законченный вид своему патрицианству. Тепло от нагретых мраморных стен усладительно входило в каждую пору еще не насытившегося им тела, оттесняя все страсти этого дня с недавним воем и ледяным кружением смерти, куда-то в незапамятную даль.
На мраморном столике перед Бурмасовым стояла большая бутылища французского коньяка, из которой Василий то и дело наполнял несерьезно маленькую для него рюмочку и раз за разом, блаженствуя, отправлял ее содержимое себе в утробу.
— Не понимаю, признаться, я эту штуку – смерть, — вещал он, рассуждая скорее сам с собой, разглядывая изображение на мраморе в верхней части стены, запечатлевшее последние минуты гибнущей в содроганиях Помпеи. — И что, ей-Богу, за окаянная зловредность в ней такая? Уж коли кто нас произвел изначально смертными – так и сделать бы ему так, чтоб жизнь любому с начала и до конца была не в сладость. Каждый час, каждый миг! Чтобы человека ничем за этот мир не держало. Чтобы всякий с нетерпением только бы и ждал ее, Безносую!..
Фон Штраубе в эту минуту не очень-то прислушивался к философическим разглагольствованиям своего спасителя, он сидел, прикрыв глаза, привалившись к жаркой стене, и чувствовал, как толчками, с потугой в него возвращается полновесная жизнь…
— А то знаю много случаев, — продолжал резонерствовать Бурмасов. — Едва разнежится человек, едва только вкус к жизни ощутит – тут-то она, ведьма с косой, и явится по его душу… Да вот хоть бы – как нынче мы с тобой. Там, в пурге, вроде и не так жалко было бы с миром этим грешным распроститься. А вот теперь, когда разогрелись, да разговелись, да сибаритствуем, да коньячок отменный, — тут, случись, явилась бы она, Костлявая, так бы, небось, белый свет с копеечку показался…
— Весьма, молодой человек, весьма примечательное и неоспоримое наблюдение!
— Тут и говорить нечего! Будь я трижды проклят, если бы решился оспорить!
"Квирл, квирл", — струился наливаемый коньяк. "Квирл!"– рядом звонко чокнулись рюмками.
"Да что ж это?!.." – подумал фон Штраубе, уже не сильно, впрочем, удивившись, хотя в кабинет (не мог бы он этого не заметить!) в ближайшее время никто посторонний, совершенно точно, не заходил.
Лейтенант на миг приоткрыл глаза. Как и должно, кроме Бурмасова, рядом никого не было. Зато вдруг промелькнуло то, чего уж точно не могло здесь быть. Он это уже видел однажды – там, в Зимнем дворце, сквозь пламя камина: прорубь с черной водой и яркая дневная звезда…
Однако стоило глаза вновь закрыть, снова раздались эти голоса, теперь уже отчетливо ему знакомые:
— Благодарствую, господин капитан-лейтенант! Вы правы – преотменный коньяк! Какой букет!..
— …И коли так – рад воспользоваться случаем и засвидетельствовать вам свое…
— …искреннейшее и глубочайшее!… — подтянул второй знакомый голосок.
("Господи, неужели опять?.." – устало подумал он, не разымая век.)
— …И – повторюсь – мысль, вами тут высказанная, настолько, скажу я вам…
— …Настолько, право же, своевременна!
— …О, да! В особенности (хочу добавить) для нынешнего момента!..
— …Для мира всего, пребывающего
— …Да, да! Ежели вам угодно – то и для мира всего, пребывающего ныне, как, впрочем, к прискорбию нашему, и всегда, в полнейшем блаженном неведеньи уже о следующей минуте своей…
— …Что – разрешите же мне подъять сию рюмку за ваше здоровье?
— …А также за здоровье господина лейтенанта фон Штраубе, с коим уже не однажды имели честь…
— Эй, Борис, ты, никак, спишь? — раздался у самого уха голос Василия.
Фон Штраубе открыл глаза, уже наперед зная, кого сейчас увидит.
За столом на мраморных табуретах, улыбаясь одинаковыми лицами, восседали оба разномерных Иван Иваныча, на сей раз закутанные в простыни и в лавровых венках вместо уже привычных лейтенанту котелков на головах, оказавшихся идеально лысыми и круглыми, как бильярдные шары. И еще он отметил отчетливо проступавшие под простынями небольшие горбы у них на спинах, которых прежде – видимо, благодаря особому покрою их черных сюртуков – было, кажется, не видать.