Прямо конец света! Я посылаю солдат, чтобы забрать продовольствие в землянку. У одного из солдат — штурмовая винтовка. Я беру свой пистолет-пулемет. В окопах мы пережидаем обстрел. Противник внезапно прекращает огонь, и наступает тишина! Я не верю своим глазам. Солдаты выходят из окопов и землянок. Однако за 100 м перед нами раздается дикий крик «ур-ра!», и иваны идут на нас. Мой связист проклинает все на свете, надевая трехгранный штык на винтовку. Остальные минометчики спрятались за первыми попавшимися укрытиями и стреляют в противника. Почти у половины моих людей нет никакого оружия, кроме пистолетов, которые не могут стрелять на дальнее расстояние. Мой связист стреляет из своей штурмовой винтовки. Я прыгнул за толстое дерево и прицельно стреляю в самых первых врагов. Наш огонь вынуждает русских бросаться носом в грязь! Они остаются лежать, а это уже большой успех для нас! Мы стреляем еще несколько раз и уже надеемся, что нападение отражено, как мимо нас прошумели мины, а затем по деревьям затрещали осколки. Мы даже не слышали выстрелов миномета, открывшего стрельбу. Я оглядываюсь в поисках укрытия. Дважды рядом со мной пролетели осколки, и мне показалось, будто бы кто-то бьет меня по ногам дубинкой. Потом я почувствовал какое-то жжение в обеих ногах. Я мешком заполз за деревья. Правая нога была парализована, начиная с колена. Сначала я вовсе не ощущал боли, весь поглощенный происходящим боем. И только теперь понял, что ранен. Ища помощи, я осматриваюсь. Вижу, как наш командир кивает солдатам и исчезает в лесу. Люди где-то сзади. Я хочу заползти поглубже в лес, но ноги окончательно отказывают.

Я беспомощно смотрю вперед, русские возвращаются, они уже в 50 м от меня. И я не могу даже двинуться. Проклятье! Я поднимаю свой пистолет-пулемет и вставляю новый магазин, так как все пули были уже израсходованы. Стреляю в приближающихся иванов, с трудом глотая воздух. Затем внезапно появляются двое моих минометчиков и спрашивают: «Что случилось, господин унтер-офицер? Мы должны вас забрать?» Одного из них зовут Пауль Шмиц (из Вольбека, монастыря в Вестфалии), другого я даже не могу, к сожалению, вспомнить. Узнав, что со мной, берут меня на руки и исчезают в густом лесу от преследующих нас ружейных выстрелов приблизившегося противника. Но едва мы избежали опасности, как русская артиллерия перенесла огонь на более близкое расстояние, и теперь огромные «глыбы» «черной свиньи» (15,2-см) застучали в лесу. Особенно опасны «корчеватели деревьев». А их осколки так и сыплются вокруг. Мы прячемся в маленькой, почти плоской ямке от бензиновых бочек. Здесь мы все трое немного отдохнули. Несколько бензиновых бочек все еще лежали там! Возникало противное чувство, когда подумаешь, что в эти бочки может угодить снаряд. Тогда «прощай, родина!» Когда огненный вал приостанавливается, мы собираемся, и я, сжав зубы, тащусь один, упираясь на мой пистолет-пулемет, как на костыль, чтобы мои друзья не считали меня бесчувственным и слабым. При каждом шаге обе ноги во всех местах горели, как раскаленное железо. Из дыр резиновых сапог, которые я ношу до сих пор, так как мои войлочные остались в Кенигсберге, временами брызжет кровь. Это очень беспокоит меня. Сзади раздается скрип сапог проникших в лес русских, что заставляет нас «бежать» быстрее. Мы добираемся до лесной поляны в 150 м от опушки. Немного отдохнули и сориентировались. Видим отдельных солдат, которые ищут спасения. Внезапно мимо нас проехал бронеавтомобиль, и сидящий наверху взволнованный офицер крикнул нам, что мы должны идти вперед и защищать свои позиции. Я объясняю ему, что ранен. Тогда он оставляет одного из минометчиков со мной, а другого заставляет идти снова «вперед». Я передаю ему свой бинокль (7 × 50), благодарю и прошу вручить его Хиннерку с известием о моем ранении и о том, что он должен взять на себя командование минометной ротой. Взвыл мотор, и броневик помчался дальше. Повсюду он собирает солдат, которые убежали в лес, и отправляет их на позиции. На лесной дороге стоит несколько грузовиков. Вскоре лейтенант возвращается уже на мотоцикле с коляской и берет меня с собой. Я прощаюсь с моим минометчиком и прошу передать привет нашему капитану и всем моим солдатам. В лесу все еще трещат осколки снарядов орудий и минометов, но русские больше не атакуют. По-видимому, их все же удалось задержать. Я проехал на мотоцикле не так далеко. За лесом мы выезжаем на дорогу. Мотоцикл не может ехать дальше. Однако у меня есть возможность продолжать путь на санитарной машине. Я сижу за спиной водителя на узкой скамье. В самые колени мне упираются вдвинутые сюда носилки, и я не могу вытянуть ноги. Пока мы ожидаем отъезда, я с трудом сдерживаю мучительные стоны. Около 17.00 мы все еще стоим, так как все хлопочут о создании новой линии обороны. Здесь собираются отставшие от своих частей солдаты. Я вздыхаю с облегчением, когда машина наконец трогается. Нас везут в полевой госпиталь, который, однако, прямо сейчас уезжает. Здесь уже никто не занимается ранеными. Между тем наступает ночь. Мы видим повсюду осветительные ракеты, слышим, как проклятые русские «швейные машинки» (легкие учебные самолеты У-2 с крыльями, обтянутыми материей) бросают повсюду бомбы. Мы видим больше, чем слышим, из-за шума мотора машины. Но однажды бомба падает слишком близко. Что-то сверкнуло рядом, и мы быстро уезжаем. Наша машина едет еще некоторое время, а затем останавливается. Сопровождающий ворчит, что их так и не снабдили в достаточном количестве горючим. После длинного мучительного ожидания на узкой скамье я уже не могу больше терпеть боли и перебираюсь назад к двери, правда, едва ли не зажатый между носилками. Но как долго все это будет продолжаться? Сопровождающий не появляется, а мы совершенно беспомощны без него. Предоставлены самим себе! Медленно идет время. Наконец я слышу громкие разговоры. Появляются двое мужчин, и я обращаю на себя внимание такими громкими стонами, что, к счастью, они берут меня с собой и грузят в какое-то узкое, похожее на ящик, сооружение в транспортное средство. В этом длинном «ящике», который стоит на бухте каната прямо на земле, уже лежат трое раненых. Один на дне ящика, другой — на нем, и теперь еще меня кладут сверху! Лежащий снизу раненый не стонет и не возмущается, хотя на него положили еще двоих мужчин. Мы медленно отъезжаем. Когда вся колонна отправляется, я слегка приподнимаю крышку «ящика», чтобы сориентироваться. Небо полно осветительных ракет, проклятые «швейные машинки» очень активны и все время пролетают над нами. Их моторы время от времени шумят над нами, и сверху падают две-три бомбы. Часто я могу видеть даже огни выхлопа моторов этих «ворон». Каждый раз, когда бомбы разрываются на дороге, кучера с повозок и другие солдаты бегут в придорожные канавы или в окопы, пытаясь укрыться. У меня такое чувство, что я лежу высоко над дорогой, по крайней мере на метр, не меньше. И без какой-либо защиты, причем мы часто слышим жужжание пролетающих мимо осколков. Но наибольшее опасение внушает то, что фронт, судя по ракетам, совсем рядом. Я слышу и даже вижу, как освещают ночную тьму снопы пулеметного огня. Затем над головой проносятся снаряды. Я смертельно устал, и глаза уже перестают что-либо видеть. Мой громоздкий пистолет-пулемет больно жмет мне на живот. Но пока мне вовсе не хочется расставаться с оружием. Ведь я вообще не имею представления, что здесь происходит и как далеко продвинулись русские. Вероятно, мне еще придется пустить в ход пистолет-пулемет.

18 марта 1945 г.Наконец мы прибываем на место — Волитта. Между тем уже стало совсем светло. Холодно. Весь промерзший, я тащусь, как и другие раненые «хиви» (бывшие русские солдаты на немецкой службе), с санитаром (солдатом) на дивизионный медицинский пункт. Он размещен в одном из крестьянских домов. Здесь лежат или сидят, опираясь на костыли, тяжелораненые, на три четверти уже мертвецы. В доме все помещения и комнаты полностью забиты этими бедными парнями. Одни слабо стонут и передвигаются туда-сюда, однако большая часть лежит спокойно, закрыв глаза. И снова мне повезло! Два солдата доносят меня до двери перевязочной и оставляют там. Мне, пожалуй, пришлось бы ждать полдня, пока подойдет моя очередь. В таких ситуациях черно-серебристая нашивка на рукаве, отличающая «Великую Германию», конечно, имеет преимущество. Поэтому я прождал только один час. И все равно он показался мне очень длинным! Это было похоже на то, как мы лежали за лесом, прислушиваясь к хорошо нам известным «шумам» фронта. Наконец меня кладут на стол. Я вижу врача в его окровавленном халате. Перед этим он как раз ампутировал ногу. Она до сих пор валяется под столом в большом чане. В самом помещении стоит ужасный запах крови, гноя, анестезирующих лекарств и пота. Я вынужден снова и снова смотреть на ампутированную, разорванную на куски ногу, валяющуюся в чане. Безграничный страх охватывает меня: «Сохраните мою ногу! Только не это!» Врач с похожим на маску лицом зажигает сигарету, идет в соседнее помещение. Там он будит своего сменщика. Того, кто уже несколько часов подряд видел этот ужас, эти разорванные на куски тела, ампутированные ноги и руки и умирающих людей. Вероятно, большинство из них уже отмечены крылом смерти, но они ждут, однако, помощи и надеются на спасение. Санитар стягивает с меня резиновые сапоги и затем по всем правилам искусства ножницами разрезает на бедре мой окровавленный мундир, а затем кальсоны. Приходит врач, видит многочисленные раны от осколков и грубо чистит их пинцетом, удерживает лоскут материала, отрывая его от раны, и что-то говорит санитару. Я смотрю на него вопросительно. Затем он подходит к другому врачу, который бросает взгляд на мои ноги, и говорит: «Там осталось еще много мелких осколков, которые здесь мы не сможем все вынуть. Кости, к счастью, целы. Итак, теперь, повязка с риванолем, шина. Прививку от столбняка делал? Ах да, в вашей солдатской книжке значится сентябрь 1942 года. Тогда еще делали прививки!» Затем санитар наносит желтый риваноль на полосы марли, на раны и вокруг ног. Накладывает шину от бедра до пятки и далее до пальцев ноги. Потом все это обматывает полосами бумаги! Повязок из материи или марли, пожалуй, больше нет. Бедная Германия! В то время как я лежу здесь, на столе, бомбы летчиков с Ил-2 гремят снаружи. Поблизости разрываются мелкокалиберные бомбы, затем слышится шипение запускаемых ракет и в последнюю очередь продолжающие стучать несколько минут молоты бортовых пушек и треск пулеметов. Затем все солдаты, которые могут еще бежать, несутся в укрытия. Теперь я перевязан, и меня с историей болезни переводят в «дом 4». Двое санитаров поднимают меня на носилки, и мы отправляемся. Как только мы появляемся между домами, русский снаряд, как привидение, обрушивается точь-в-точь на нас и врезается в землю, но не разрывается. Это так называемый случайный снаряд, как его называют. Но он вполне может еще рвануть, ранить случайным попаданием или даже убить! От страха оба санитара бросают меня и мчатся в укрытие. Они не решаются прийти сюда снова. Мне совсем не улыбается погибнуть еще раз, и чувство страха не оставляет меня. Наконец мои «герои» все-таки появляются и быстро тащат в следующий дом. Однако это не номер 4! Я радуюсь тем не менее, что оказался снова под крышей и в тепле. Некоторое время я лежу совершенно спокойно и вспоминаю о последних часах боев. Где, интересно, мои друзья теперь? Конечно, как раз там, где снова ревут реактивные установки «катюши»! Серийные артиллерийские выстрелы раздаются совсем близко отсюда. Земля даже здесь дрожит! Вражеская пехота, к счастью, не появляется. Но небо, кажется, полным-полно русских самолетов. Я нахожу сигарету и закуриваю. Затем осматриваю помещение, куда попал. Это маленькая комната, вероятно, удобная для восточнопрусского крестьянина. Теперь она пуста, только на полу лежат охапки соломы. Там положили десяток солдат. Я бросаю взгляд то на одного, то на другого. Картина просто зловещая. Здесь лежат только ампутированные, почти все без сознания или заснувшие от усталости. У них у всех толстые белые повязки. Иногда лишь слегка двигается рука или нога. Они стонут. Я с ужасом смотрю на того, кто лежит рядом со мной. Боже мой! Я вижу у него вместо головы толстые белые повязки, все пропитанные кровью. Только по слабому свистящему дыханию и впадинам на груди я догадываюсь, что бедный парень еще жив! Я ни с кем не могу говорить, да никто здесь мне и не ответит. Я снова слышу шум моторов, вояки снаружи мчатся под защиту зданий. Я прижимаюсь к стенке под окном, чтобы получить хоть какую-нибудь защиту. Скоро «привидения» улетают. Возможно, русские уже приближаются. В комнате есть изразцовая печь, и я ложусь около нее. Печь излучает еще немного тепла. Как долго я еще буду лежать здесь? За окном слышны какие-то крики, топанье ног и беготня. Кажется, там что-то происходит! Запрягают лошадей, грузят машины! Что случилось? Я приподнимаюсь и смотрю в окно. Вижу, как какие-то солдаты с фаустпатронами бегут к пулеметам и минометам. Зенитное орудие на самодвижущемся лафете подходит к домам. Начинается артиллерийский обстрел! Страх опять охватил меня. Неужели нас оставят здесь так просто? Открывается дверь, входит санитар, идет от одного к другому, трясет их — никакой реакции! Он слушает пульс, нажимает на белки глаз. Мертвые — мертвые — мертвые! Я — единственный, кто здесь еще жив. Санитар берет солдатские книжки из карманов мертвых и открывает капсулы с личным знаком. Затем он ищет то, что осталось в сумках. Там курительная трубка, портсигар, записная книжка и другие вещи. В сумке у одного из мертвых наполовину пустая банка с маслом и небольшое количество хлеба. Также коробка с несколькими сигаретами. Санитар спрашивает, нужно ли мне это. Сначала это меня коробит, но затем соглашаюсь, так как не знаю, получу ли в дальнейшем что-нибудь из еды или курева. Я спрашиваю его, что значило там, снаружи, это беспокойство? Он отвечает, что дивизионный медицинский пункт должен сворачиваться, так как противник, видимо, прорвал фронт где-то впереди. Затем он быстро выходит. Бедные парни, которые лежат здесь, — это танкисты, пережившие тяжелые сражения, у которых были подбиты и сгорели машины. Теперь у меня только одна мысль: как бы меня не забыли здесь! Изо всех сил я ползу к двери и вижу, как санитары готовятся к выступлению. На машины для перевозки лошадей грузят большое число раненых, но ко мне никто так и не подходит. Я кричу в проем двери и угрожающе размахиваю пистолетом-пулеметом. Тогда ко мне все-таки приближаются двое санитаров и несут меня на одну из машин. Врач остается. Он решает передать в крайнем случае русским нетранспортабельных раненых. Грузовики доверху нагружены мешками для белья, рюкзаками и ящиками санитаров. Все нервничают. Артиллерийская атака продолжается. Наконец мы отправляемся. Быстрее прочь отсюда! Пути забиты. Множество транспортных средств движется по улицам, медленно пробиваясь из городка. Хуже всего, что летчики с Ил-2 не оставляют нас в покое. Они беспрепятственно кружатся вокруг, бросают бомбы и ракеты, стреляют из пулеметов по грузовикам, домам и солдатам. Когда-то гордая боевая немецкая военная авиация не может противопоставить им ничего. На набережной зенитная пушка 8,8-см делает все, что может, но теперь она вынуждена защищать уже сама себя! Дым, чад от горящих грузовиков разносятся по улицам. Солдаты спасаются от атак летчиков на полях. Если самолеты подлетают к нашей колонне, то все солдаты и раненые, которые могут еще бежать, прыгают с грузовиков и отбегают от них, прячась в уличные канавы или в окопы. Мы, остальные раненые, лежащие в кузовах машин, обреченно смотрим на хозяйничающие в воздухе самолеты. Остается только ждать, уничтожат нас или же поездка все-таки продолжится. Во второй половине дня колонны застревают в сплошном потоке машин. Грузовой автомобиль, который едет в Валгу, берет с собой раненых. Мне одному из последних удается попасть на него. Теперь мы движемся быстрее! Наступает ночь. Ехать еще быстрее? Но это, пожалуй, будет ошибкой! К утру наш грузовой автомобиль останавливается — кончилось горючее! Я уже знаю, что это такое! Сопровождающий нас санитар берет две канистры и отправляется на поиски. Проходит два часа, но его так и не видно.