Встреча на Гудзоне
Все согласились, что семинар был продуктивным; несколько участников сказали Джозефу Траубу, одному из организаторов, что это был лучший семинар, который им довелось посетить. Год спустя Ральф Гомори согласился для будущих встреч в Институте Санта-Фе и других местах обеспечить финансирование из Фонда Слоана. Пит Хат, Отто Росслер, Роджер Шепард и Роберт Розен (Robert Rosen), канадский биолог, который также участвовал в семинаре, объединились для написания книги о границах науки. Я не удивился, узнав, что они собираются доказывать, что у науки блестящее будущее.
— Пораженческие настроения никуда нас не приведут, — сурово сказал мне Шепард.
С моей точки зрения, семинар в Санта-Фе просто обсуждал в другой форме многие из тех аргументов, которые Гюнтер Стент так талантливо представил четверть столетия назад. Как и Стент, участники семинара признали, что наука имеет физические, социальные и познавательные границы. Но эти искатели истины оказались неспособными довести свои собственные аргументы до логического завершения, как это сделал Стент. Никто не мог принять, что наука — определяемая как поиск разумных, эмпирически обоснованных истин о природе — может скоро закончиться или даже уже закончилась. Никто, думал я, кроме Грегори Чайтина. Из всех выступавших на семинаре он, казалось, сильнее всех хотел принять, что наука и математика могут выходить за пределы наших познавательных возможностей.
Поэтому я лелеял большие надежды, когда несколько месяцев спустя после встречи в Санта-Фе снова договорился встретиться с Чайтином в Колд-Спрингс, штат Нью-Йорк, в поселке на реке Гудзон, недалеко от нашего с ним местопребывания. Мы выпили кофе с булочками в кафе на крохотной главной улице поселка, а затем прогулялись до причала. На другой стороне реки маячили очертания «Вест Пойнта» [148]. Над головами кружили чайки [149].
Когда я сказал Чайтину, что пишу книгу о возможности того, что наука может входить в эпоху уменьшающейся отдачи, я ожидал понимания, но он только фыркнул.
— А это так? Я надеюсь, что это не так, потому что было бы очень скучно, если бы это оказалось так. Кто это был — лорд Кельвин? — кто сказал, что будущие истины физики следует искать в шестом знаке после запятой?
Когда я упомянул, что историки не могут найти доказательств того, что Кельвин когда-либо выступал с этим замечанием, Чайтин пожал плечами.
— Посмотрите на все то, что мы не знаем! Мы не знаем, как работает мозг. Мы не знаем, что такое память.
Мы не знаем, что такое старение.
Если мы сможем понять, почему мы стареем, не исключено, что мы догадаемся, как остановить процесс старения, сказал Чайтин.
Я напомнил Чайтину, что в Санта-Фе он предположил, что математика и даже наука в целом могут приближаться к своим конечным границам.
— Я просто пытался разбудить людей, — ответил он. — Слушатели казались мертвыми.
Его собственная работа, подчеркнул он, представляет собой начало, а вовсе не конец.
— У меня может быть отрицательный результат, но я воспринимаю его как руководство к тому, как действовать дальше, чтобы найти новые математические истины, в большей мере как физик. Надо действовать более эмпирически. Добавлять новые аксиомы.
Чайтин сказал, что он не мог бы продолжать свою работу на границах математики, если бы не был оптимистом.
— Пессимисты посмотрят на Геделя и начнут пить виски, пока не умрут от цирроза печени.
Хотя человеческое общество может быть в том же состоянии, что и тысячи лет назад, нельзя отрицать огромный прогресс, который есть в науке и технике.
— Когда я был ребенком, все говорили о Геделе с мистическим уважением. Его работа была почти непонятной, но точно глубокой. Я хотел понять, что же, черт побери, он говорит и почему это истинно. И мне это удалось! Это делает меня оптимистом. Я думаю, что мы знаем очень мало, и я надеюсь, что мы знаем очень мало, потому что в таком случае гораздо интереснее жить.
Чайтин вспомнил, что однажды он включился в спор с физиком Ричардом Фейнманом (Richard Feynmari)о границах науки. Это произошло на конференции по вычислениям, проводившейся в конце восьмидесятых, незадолго до смерти Фейнмана. Когда Чайтин заявил, что наука только начинается, Фейнман впал в ярость.
— Он сказал, что мы уже знаем физику практически всего в нашей жизни, а то, что осталось, не имеет отношения к делу.
Отношение Фейнмана удивляло Чайтина, пока он не узнал, что тот болен раком.
— Делая ту великую физику, которую делал Фейнман, он не мог иметь такого пессимистического отношения. Но я могу понять, почему он так стал смотреть на вещи в конце жизни, когда бедняга знал, что ему осталось недолго, — сказал Чайтин. — Если человек умирает, он не хочет пропускать ни одного удовольствия. Он не желает знать, что есть какая-то удивительная теория, какое-то удивительное знание физического мира, о котором он не имеет представления и никогда не увидит.
Я спросил Чайтина, слышал ли он когда-нибудь про книгу «Приход золотого века». Когда Чайтин покачал головой, я вкратце пересказал доказательства конца науки Стента. Чайтин закатил глаза и спросил, сколько лет было Стенту, когда он писал книгу. Между тридцатью и сорока, ответил я.
— Возможно, у него были проблемы с печенью, — ответил Чайтин. — Может, его бросила девушка. Обычно мужчины начинают писать такие вещи, когда понимают, что не могут заниматься с женой любовью так неистово, как раньше, или что-то у них не так.
Фактически, сказал я, Стент писал книгу в Беркли в середине шестидесятых.
— О! Тогда мне все понятно! — воскликнул Чайтин.
На Чайтина не произвел впечатление аргумент Стента о том, что человечество не беспокоит наука ради науки.
— Никогда не беспокоила, — сказал Чайтин. — Люди, делавшие хорошую научную работу, всегда составляли группу лунатиков. Все остальные обеспокоены выживанием, выплатами по закладным. Дети больны, жене нужны деньги или она собирается убежать с кем-то другим. — Он фыркнул. — Вспомните, что квантовая механика, которая является таким шедевром, создавалась людьми как хобби, в двадцатые годы, когда не было финансирования. Квантовая механика и ядерная физика были чем-то вроде греческой поэзии.
К счастью, сказал Чайтин, только малое количество людей посвящает себя занятию великими вопросами.
— Если бы все пытались понять границы математики или написать великие картины, то это была бы катастрофа! Водопровод бы не работал! Не было бы электричества! Здания бы рухнули! Я имею в виду, что если бы все хотели заниматься великим искусством или глубокой наукой, то мир перестал бы существовать! Это хорошо, что нас так немного!
Чайтин допускал, что физика частиц кажется остановившейся из-за высокой стоимости ускорителей. Но он верил, что в предстоящие годы телескопы все равно могут обеспечить прорыв в физике, открыв процессы, генерируемые нейтронными звездами, черными дырами и другой экзотикой. Но разве невозможно, спросил я, что все эти новые наблюдения, вместо того чтобы привести к более точным и понятным теориям физики и космологии, могут сделать попытки создания таких теорий тщетными? Его собственная работа в математике, показавшая, что, когда человек обращается к более сложным явлениям, он должен расширять свою базу аксиом, подразумевает именно это.
— Ага, теории станут более похожи на биологию?
Вы, может быть, и правы, но мы узнаем о мире больше, — ответил Чайтин.
Шаги вперед в науке и технике также снизили стоимость оборудования во многих областях, утверждал Чайтин.
— Оборудование, которое сейчас можно купить за очень малые деньги, просто удивительно.
Компьютеры были жизненно важными для его работы. Чайтин недавно изобрел новый язык программирования, который сделал его идеи о границах математики более конкретными. Он ввел свою книгу «Границы математики» (The Limits of Mathematics)в Интернет.