Подозреваю, Гелл-Ман сомневается, что его коллеги в Санта-Фе обнаружат что-то на самом деле глубокое, что-то, приближающееся, например, к его собственной теории кварков. Однако если чудо случится и тем, кто занимается хаососложностью, каким-то образом удастся достичь чего-то важного, Гелл-Ман хочет разделить» с ними славу. Поэтому он обращает свое внимание на целый спектр современных наук — от физики частиц до хаоса и сложности.

Предполагаемый лидер хаососложности Гелл-Ман поддерживает взгляд на мир, удивительно похожий на взгляд архиредукциониста Стивена Вайнберга, хотя, конечно, Гелл-Ман не формулирует его таким же образом.

— Я понятия не имею, что написал Вайнберг в своей книге, — сказал Гелл-Ман, когда я спросил его во время интервью в Санта-Фе в 1995 году, согласен ли он с тем, что Вайнберг писал о редукционизме в «Мечтах об окончательной теории». — Но если вы прочитаете моюкнигу, то увидите, что об этом сказал я.

Далее Гелл-Ман повторил некоторые из основных тем своей книги 1994 года «Кварк и ягуар» (The Quarkand the Jaguar). Для Гелл-Мана наука — это иерархия. Наверху находятся теории, работающие везде в известной Вселенной, такие, как второй закон термодинамики и его собственная теория кварков. Другие законы, например относящиеся к генетической трансмиссии, работают только здесь, на Земле, и явления, которые они описывают, требуют большого количества беспорядочности и исторических случайностей.

— Благодаря биологической эволюции мы видим гигантское число исторических событий, огромное количество случайностей, которые могли бы произойти другими путями и произвести другие формы жизни, а не те, которые мы имеем на Земле, конечно, сдерживаемые селекционным давлением. Затем мы переходим к человеческим существам — и характеристики человеческих существ определяются, в огромном большинстве, историей. Но тем не менее есть четкое определение, основанное на фундаментальных законах и истории или на фундаментальных законах и специфических обстоятельствах.

Редукционистские пристрастия Гелл-Мана можно увидеть в его попытках заставить своих коллег по Институту Санта-Фе заменить термин «сложность» на его неологизм «плектика».

— Слово основывается на индоевропейском plec, которое является основой слов «простота» и «сложность» (simplicity and complexity) в английском языке. Так что в плектике мы пытаемся понять отношение между простым и сложным, и в частности как мы переходим от простых фундаментальных законов, управляющих поведением всей материи, к сложному устройству, которое мы видим вокруг нас, — сказал он. — Мы пытаемся создавать теории о том, как работает этот процесс в общем и в особых случаях и как эти особые случаи относятся к общей ситуации. (В отличие от термина «кварк» «плектика» так и не прижилась. Я никогда не слышал, чтобы кто-то еще, кроме Гелл-Мана, использовал этот термин, — ну если только чтобы посмеяться над пристрастием к нему самого Гелл-Мана.)

Гелл-Ман отрицал возможность открытия его коллегами единой теории, которая включит в себя все комплексные адаптивные системы.

— В этих системах огромные различия, основанные на силиконе, на протоплазме и так далее. Это не одно и то же.

Я спросил Гелл-Мана, согласен ли он с принципом «„Больше" — значит „другое"», предложенным его коллегой Филипом Андерсоном.

— Я понятия не имею, что он сказал, — ответил Гелл-Ман пренебрежительно.

Я пояснил идею Андерсона о том, что редукционистские теории ограничены и не могут объяснить всё; нельзя, якобы, перенести цепочку объяснений из физики частиц в биологию.

— Можно! Можно! — воскликнул Гелл-Ман. — Вычитали, что я написал об этом? Я посвятил этому две или три главы!

Гелл-Ман сказал, что в принципе можно использовать цепочку объяснений, но на практике это часто бывает невозможно, потому что биологические явления рождаются из огромного количества беспорядочных, исторических, случайных обстоятельств. Это не говоря о том, что биологические явления управляются некими собственными таинственными законами, действующими независимо от законов физики. Весь смысл доктрины возникновения заключается в том, что «нам не требуется что-то еще, чтобы получить что-то еще», как сказал Гелл-Ман.

— А когда вы смотрите на мир таким образом, он просто встает на место! Вас больше не мучают эти странные вопросы!

Таким образом, Гелл-Ман отрицал возможность (высказанную Стюартом Кауффманом и другими) существования до сих пор не обнаруженного закона природы, объясняющего, почему Вселенная генерировала столько порядка несмотря на предположительно всеобщую склонность к беспорядку, установленному вторым началом термодинамики. Этот вопрос тоже решен, ответил Гелл-Ман. Вселенная возникла в состоянии, далеком от термического равновесия. По мере того как Вселенная сворачивается, энтропия увеличивается, в среднем, по всей системе, но может быть много местных нарушений этой тенденции.

— Это тенденция, и в этом процессе существует множество и множество завихрений, — сказал он. — Это сильно отличается от заявления о том, что сложность увеличивается! Оболочка сложности увеличивается, расширяется. Но совершенно очевидно, что ей не требуется еще один новый закон!

Вселенная создает то, что Гелл-Ман называет замерзшими случайностями, — галактики, звезды, планеты, камни, деревья — комплексные структуры, которые служат основой для появления еще более сложных структур.

— В качестве общего правила появляются более сложные формы жизни, более сложные компьютерные программы, более сложные астрономические объекты появляются в процессе неадаптивной звездной и галактической эволюции и так далее. Но! Если мы посмотрим очень и очень далеко в будущее, возможно, это больше не будет правдой!

Через миллиарды лет эра сложности может закончиться, а Вселенная дегенерировать в «фотоны и нейтрино и чушь, подобную этой, а не большое количество индивидуальности». В конце концов второе начало нас победит.

— Чему я пытаюсь противостоять, так это определенной склонности к обскурантизму и мистификации, — продолжал Гелл-Ман. Он подчеркнул, что остается еще многое, что нужно понять о сложных системах; именно поэтому он помогал основать Институт Санта-Фе. — Ведется огромное количество прекрасных исследований. Я говорю: нет доказательств, что нам требуется — я не знаю, как еще это сказать, — что-то еще.

Когда Гелл-Ман говорил, у него на лице сияла широкая сардоническая улыбка, как будто он с трудом сдерживал изумление от глупости тех, кто может с ним не соглашаться.

Гелл-Ман отметил, что «последнее пристанище мракобесов и мистиков — это самосознание и сознание».

Очевидно, что люди более умны и лучше осознают себя, чем животные, но они не отличаются качественно.

— И снова это явление, которое появляется на определенном уровне сложности и предположительно возникает из фундаментальных законов плюс огромное количество исторических обстоятельств. Роджер Пенроуз написал две глупые книги, основанные на давно дискредитированном заблуждении, что теоремы Геделя имеют какое-то отношение к тому, что сознанию требуется, — пауза, — что-то еще.

Если бы ученые на самом деле открыли новый фундаментальный закон, сказал Гелл-Ман, то они сделали бы это, проникнув глубже в микрокосм, в направлении теории суперструн. Гелл-Ман считал, что теория суперструн будет, вероятно, подтверждена как окончательная, фундаментальная теория физики в начале следующего тысячелетия.

— Но будет ли эта неестественная теория со всеми ее дополнительными измерениями когда-нибудь по-настоящему принята? — спросил я. Гелл-Ман уставился на меня так, словно я выразил веру в реинкарнацию.

— Вы смотрите на науку таким странным способом, словно это вопрос, решаемый голосованием, — сказал он. — Мир — это определенный путь, и подсчет голосов не имеет к нему никакого отношения! Мнение большинства давит на научное предприятие, но конечный отбор происходит независимо от него.

А как насчет квантовой механики? Мы так и останемся с ее странностью?