— Я могу терпеть примерно 20 минут, — сказал он, — и всё.

Казалось, что самоанализ Крика, как и его анализ большинства вещей, попал в цель. Он — идеальная личность для ученого, он — эмпирический ученый, из тех, кто отвечает на вопросы, которые нас куда-то продвигают. Он свободен от сомнений (или кажется таковым), мечтательных раздумий и приверженности своим собственным теориям. Его так называемая нескромность проистекает исключительно из желания знать, как вещи срабатывают. Он не выносит мечтательные раздумья и ничем не подкрепленные рассуждения. Он готов делиться своими знаниями, делать вещи настолько ясными, насколько возможно. У выдающихся ученых эта черта не так часто встречается, как можно было бы ожидать.

В автобиографии Крик рассказывает о своих юношеских тревогах по поводу того, что к тому времени, когда он вырастет, все уже будет открыто. «Я поделился своими страхами с матерью, которая успокоила меня. „Не волнуйся, утенок, — сказала она. — Для тебя останется еще много того, что можно будет открыть"» [117]. Вспомнив этот абзац, я спросил у Крика, считает ли он, что ученым всегда будет оставаться многое, что еще можно открыть. Все зависит от того, как вы определяете науку, ответил он. Физики смогут открыть фундаментальные законы природы, а затем, применяя эти знания, вечно изобретать новое. Кажется, что у биологии еще более долгое будущее. Некоторые биологические структуры, такие, как мозг, — настолько сложны, что могут какое-то время сопротивляться попытке их объяснить. Другие загадки, такие, например, как происхождение жизни, могут никогда не получить точного ответа, просто из-за недостатка данных.

— В биологии есть огромное число интересных проблем, — сказал Крик. — Их хватит и для наших внуков.

С другой стороны, Крик соглашается с Ричардом Докинсом, что биологи уже добились общего понимания всех процессов, лежащих в основе эволюции.

Когда Крик провожал меня из кабинета, мы проходили мимо стола, на котором лежала толстая пачка бумаг. Это был черновой вариант его книги о мозге под названием «Удивительная гипотеза» (Astonishing Hypothesis). Хочу ли я прочитать первый абзац? Конечно, сказал я. «Удивительная гипотеза, — начиналась книга, — заключается в том, что вы, ваши радости и горести, ваши воспоминания и амбиции, ваши ощущения собственной личности и свободы воли на самом деле являются не более чем результатом поведения огромного множества нервных клеток и составляющих их молекул. Как могла бы сформулировать это Алиса Льюиса Кэрролла: „Вы — это всего лишь набор нейронов"» [118]. Я посмотрел на Крика. Он улыбался от уха до уха.

Несколько недель спустя, когда я разговаривал с Криком по телефону, проверяя факты в статье, которую я написал о нем, он признался, что его издатель не в восторге от названия «Удивительная гипотеза»: ей кажется, что точка зрения «вы — это всего лишь набор нейронов» не такая уж удивительная. Я сказал, что должен согласиться: его взгляд на разум является старомодным редукционизмом и материализмом. Я предположил, что более подходящим названием было бы «Удручающая гипотеза», но это может оттолкнуть будущих читателей. В любом случае название не имеет большого значения, добавил я, потому что книга будет продаваться благодаря имени Крика.

Крик проглотил все это со свойственным ему чувством юмора. Его книга вышла в 1994 году и называлась «Удивительная гипотеза». Однако Крик или, что более вероятно, его издатель добавил второе название: «Научный поиск души». Я улыбнулся, увидев это. Совершенно очевидно, что Крик не пытался найти душу — то есть какую-то духовную сущность, которая существует независимо от нашей плоти, — а наоборот, старался исключить возможность, что таковая есть. Обнаружение им ДНК сделало большой шаг вперед в искоренении витализма, а теперь он надеялся вытоптать остатки этого романтического взгляда.

Джералд Эдельман становится в позу

Крик считает, что ни одна разработанная на сегодняшний день теория разума не имеет большой ценности. Но по крайней мере один известный ученый, и к тому же лауреат Нобелевской премии, заявляет, что ушел далеко вперед, решая проблему сознания. Это Джералд Эдельман (Gerald Edelmari). Его карьера, как и карьера Крика, была эклектической и очень успешной. Будучи еще школьником, Эдельман помог определить структуру иммуноглобулинов — белков, обладающих активностью антител. В 1972 году он стал одним из лауреатов Нобелевской премии за эту работу. Затем Эдельман перешел в биологию развития, к изучению того, как отдельная оплодотворенная клетка становится полноценным организмом. Он обнаружил протеины, названные «клеткосклеивающие молекулы», которые, как полагают, играют важную роль в эмбриональном развитии.

Однако все это было только прелюдией к великому проекту Эдельмана — созданию теории разума. Эдельман представил свою теорию в четырех книгах: «Нервный дарвинизм» (Neural Darwinism,1987), «Топобиология» (Topobiology,1988), «Подарок, о котором помнят» (The Remembered Present,1989) и «Прозрачный воздух, яркое пламя» (Bright Air, Brilliant Fire,1992). Суть его теории заключается в том, что так же, как стрессы окружающей среды выбирают самых подходящих членов вида, точно так же входящие в мозг сигналы выбирают группы нейронов — соответствующие полезной памяти, например, — усиливая связи между ними.

Непомерные амбиции и сама личность Эдельмана привлекали к нему журналистов. В кратком биографическом очерке в «Нью-Йоркере» его назвали «дервишем движения, энергии и сырого интеллекта», который является «в той же степени Гении Янгмэном (Неппу Youngman), в какой и Эйнштейном»; в очерке упоминалось, что критики считают его «самовлюбленным человеком, строящим империю». В статье в «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин» в 1988 году Эдельман приписал себе божественную силу. Рассуждая о своей работе иммунолога, он заявил, что до того, как он «ею занялся, была одна тьма — после появился свет». Он назвал робота, основанного на его нервной модели, своим «созданием» и сказал: «Я могу только наблюдать за ним, как Бог. Я смотрю на мир сверху вниз».

Я узнал про заботу Эдельмана о себе самом и своих интересах, так сказать, из первых рук, когда посетил его в Университете Рокфеллера в июне 1992 года. (Вскоре Эдельман оттуда уволился, чтобы возглавить собственную лабораторию в Институте Скриппса в Ла-Джолле, Калифорния, поблизости от Крика.) Эдельман — крупный мужчина. В темном костюме с широкими плечами он выглядел элегантно. Как и в своих книгах, он постоянно прерывал научные рассуждения, чтобы рассказать какую-нибудь историю или анекдот, весьма далекие от обсуждаемого предмета. Его отступления, казалось, предназначались для того, чтобы продемонстрировать, что он — интеллектуал, умный и приземленный, ученый и знающий. Он — не просто экспериментатор.

Объясняя, как его заинтересовал разум, Эдельман сказал:

— Меня очень возбуждают темные, романтические и не имеющие видимого конца вопросы науки. Я не против того, чтобы работать над деталями, но в основном только для служения попытке заняться вопросом окончания.

Эдельман хотел найти ответы на великие вопросы. Его исследование структуры антител, за которое он получил Нобелевскую премию, трансформировало иммунологию в «более или менее законченную науку». Центральный вопрос, касающийся того, как иммунная система реагирует на вторжения, был решен. Эдельман и другие помогли показать, что самоузнавание происходит через процесс, известный как отбор: в иммунной системе имеется бессчетное количество различных антител, и присутствие чужих антигенов побуждает тело ускорить производство или отбор антител, специфичных для этого антигена, и подавить производство других антител.

Работа Эдельмана над некоторыми открытыми вопросами неизбежно привела его к проблеме развития и работы мозга. Он понял, что теория человеческого разума будет кульминацией и концом науки, потому что тогда наука сможет объяснить свое собственное происхождение. Взгляните на теорию суперструн, сказал Эдельман. Может она объяснить существование Эдварда Виттена? Совершенно очевидно, что нет. Большинство теорий физики оставляют вопросы, касающиеся разума, философии или «просто рассуждают о них», отметил Эдельман.