— Я считал, что он слишком глупый, чтобы на него отвечать. Видите разницу? — спросил он опять мягким голосом.

Я кивнул. Вопрос и мне казался несколько глупым, сказал я, но я все равно подумал, что его следует задать. Он улыбнулся, сжал мою руку и проворковал:

— Да, все правильно.

Раз уж Поппер казался таким приятным и со всем соглашался, я упомянул, что один из его бывших студентов обвинил его в том, что он не переносит критику своих идей. Глаза Поппера сверкнули.

— Это совсем не так! Я был счастлив, когда меня критиковали! Конечно, не тогда, когда после моего ответа на критику, как, например, я ответил вам, человек тем не менее продолжал меня критиковать. Вот это я уже не переношу.

Если бы такое случилось, Поппер приказал бы студенту покинуть его группу.

Когда свет в кухне стал приобретать красноватый оттенок, миссис Мью просунула голову в дверь и сообщила, что мы говорим уже больше трех часов. С некоторым раздражением она спросила, сколько мы еще намерены разговаривать. Может, будет лучше, если она вызовет мне такси? Я взглянул на Поппера, на лице которого появилась улыбка нашкодившего мальчишки, хотя внешне он казался сникшим.

Я задал последний вопрос: почему в своей автобиографии Поппер сказал, что он — самый счастливый философ из всех, кого он знал.

— Большинство философов на самом деле находятся в глубокой депрессии, — ответил он, — потому что они не могут родить ничего существенного. — Довольный собой, Поппер взглянул на миссис Мью, на лице которой изобразился ужас. — Лучше этого не писать, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — У меня и так достаточно врагов, и лучше не отвечать им таким образом. — С минуту он колебался, потом добавил: — Но это так.

Я спросил миссис Мью, нельзя ли мне получить экземпляр речи, которую Поппер собирался произнести на вручении наград в Киото.

— Нет, не сейчас, — резко ответила она.

— Почему нет? — спросил Поппер.

— Карл, — ответила она, — я не останавливаясь печатала вторую лекцию, и я немного… — Она вздохнула. — Вы понимаете, что я имею в виду?

В любом случае, добавил она, у нее нет окончательной версии.

— А как насчет неотработанной? — спросил Поппер.

Миссис Мью вышла из комнаты с не очень довольным видом.

Вернувшись, она швырнула мне текст речи Поппера.

— А у вас есть экземпляр «Предрасположенностей»? — спросил Поппер у миссис Мью [46].

Поджав губы, она вылетела в соседнюю комнату, а Поппер тем временем объяснил мне тему книги. Квантовая механика и даже классическая физика, сказал он, учат, что ничто не является определенным, ничто не точно, ничто не является полностью предсказуемым; есть только предрасположенности к тому, чтобы определенные вещи случились.

— Например, — добавил Поппер, — в настоящий момент имеется определенная предрасположенность, что миссис Мью найдет экземпляр моей книги.

— Пожалуйста, прекратите! — воскликнула миссис Мью в соседней комнате.

Вернувшись, она даже не сделала попытки скрыть свое раздражение.

— Сэр Карл, Карл, вы подарили последний экземпляр «Предрасположенностей». Почему вы это делаете?

— Последний экземпляр был подарен в вашем присутствии, — заметил он.

— Не думаю, — возразила она. — Кому вы его подарили?

— Не помню, — пробормотал он робко.

Около дома затормозило черное такси. Встав, я поблагодарил Поппера и миссис Мью за гостеприимство. Когда такси отъезжало, я поинтересовался у водителя, знает ли он, чей это дом. Он не знал. Кого-то знаменитого, так что ли? Да, сэра Карла Поппера. Чей? Карла Поппера, повторил я, одного из величайших философов двадцатого столетия.

— В самом деле? — пробормотал таксист.

Поппер всегда был популярен среди ученых — и вполне обоснованно, так как он изобразил науку как бесконечное романтическое приключение. Одна редакционная статья в «Нейчур» назвала Поппера, и вполне справедливо, «философом длянауки» (выделено мной. — Дж. X.) [47]. Но другие философы были менее доброжелательны. Его труды, указывали они, кишат противоречиями. Поппер доказывал, что науку нельзя свести к методике, а его схема опровержимости была как раз такой методикой. Более того, доводы, которые он обычно использовал, чтобы убить возможность абсолютного подтверждения, могут быть использованы и для того, чтобы убить опровержимость. Если всегда есть возможность, что будущие наблюдения станут противоречить теории, то также возможно, что будущие наблюдения могут возродить теорию, которая ранее была опровергнута. Более разумно предположить, утверждали критики идей Поппера, что точно так же, как некоторые научные теории могут быть опровергнуты, другие могут быть подтверждены: в конце концов, нет смысла оставаться неуверенным в том, что Земля круглая, а не плоская.

Когда Поппер умер (в 1994 году, через два года после нашей встречи), «Экономист» назвал его «самым известным и самым читаемым из современных философов» [48]. Особенно хвалили его настойчивость в антидогматизме в политике. Но в некрологе также отмечалось, что отношение Поппера к индукции (основа его схемы опровержимости) было отвергнуто философами более позднего времени. «В соответствии с его собственными теориями Поппер должен был принять этот факт с распростертыми объятиями, — сухо заметил „Экономист“, — но он не мог заставить себя это сделать. Ирония заключается в том, что в данном случае Поппер не мог признать, что был не прав». Антидогматизм Поппера в применении к науке становился видом догматизма.

Хотя Поппер с ужасом относился к психоаналитикам, его работы лучше всего могут быть поняты с точки зрения психоанализа. Его отношения с авторитетными лицами — от гигантов науки, таких как Бор, до его помощницы миссис Мью — были явно сложными, чередующими вызов и почтение. Возможно, в единственном отрывке автобиографии, где он по-настоящему раскрывается, Поппер упомянул, что его родители были австрийскими евреями, принявшими лютеранство. Затем он доказывает, что неудачи других евреев в ассимиляции с немецкой культурой и их важная роль в левом движении оказали содействие появлению фашизма и спонсируемого государством антисемитизма в тридцатые годы: «…антисемитизм был злом, которого должны были одинаково бояться как евреи, так и неевреи и… перед лицами еврейского происхождения стояла задача приложить все усилия, чтобы не провоцировать его» [49]. Поппер был близок к тому, чтобы обвинить евреев в Холокосте.

«Структура» Томаса Куна

— Послушайте, — сказал Томас Кун. Слово было на полнено усталостью, словно Кун смирился с мыслью, что я неправильно его истолкую, но он все равно намеревался попытаться — несомненно зря — сказать то, что хотел до меня донести. Кун часто произносил это слово. — Послушайте, — снова сказал он.

Он наклонился вперед всем своим долговязым телом и выставил вытянутое лицо, его толстая нижняя губа, которая вместе с уголками рта обычно являлась частью дружеской улыбки, опустилась вниз.

— Боже упаси, если бы у меня был выбор писать книгу или не писать, я выбрал бы первое. Но, несомненно, я сильно расстроился из-за реакции, которую она вызвала.

«Книга» — это «Структура научных революций» (The Structure of Scientific Revolutions), которая, может быть, является самым влиятельным трактатом, когда-либо написанным о том, как наука продвигается вперед (или не продвигается). Книга известна тем, что родила ультрамодный термин «парадигма». Она также раздула теперь банальную идею о том, что личности и политика играют большую роль в науке. Самым глубоким доводом книги является менее очевидный: ученые никогда не смогут по-настоящему понять реальный мир или даже друг друга [50].