Между двенадцатью и шестнадцатью годами я могла считать себя этаким Шарло, [85]но только женского рода. Так вышло, что до семнадцати лет я была некрасивой, и это мое, как я считала, главное несчастье давало мне безграничные возможности, ведь к тринадцати годам я стала доверенным лицом всех парней. Арнальдо добивался Марибель и постоянно рассказывал мне о своих неудачах, все надеясь, что я помогу ему. Лазаро Самад хотел танцевать на вечеринках с Лурдес Пуриньос, он умолял меня упросить ее согласиться на его предложение. Антонио Пестана две недели добивался взаимности от Леоноры Гарсии, я выбила у нее согласие за одну перемену. И если бы потом я не сходила с ума по Хосе Игнасио, то засомневалась бы в своей сексуальной ориентации, ведь я с легкостью добивалась от девчонок всего, чего не могли добиться парни.

Главной чертой Хосе Игнасио была его способность острить, но был он всего-навсего хохмачом. Я предчувствовала, какой он на вкус, как если бы сама смачивала его волосы соком тамаринда или втирала в кожу бальзам из папайи. Хосе явно перебирал в своих пошленьких остротах, но это и восхищало одноклассниц. С Хосе Игнасио меня сближало то, что оба мы смеялись над всем на свете и оба были некрасивы. Гораздо позже я поняла, что мы не были неказистыми на вид или какими-то там уродами, просто такая внешность тогда еще не слыла модной. Доказательство этому – тот факт, что спустя несколько лет нас находили весьма привлекательными, и это с нашей-то худобой и нашими утиными ртами; нас хотели слопать живьем, так аппетитно мы стали выглядеть. Ужасное разочарование ждало меня в тот день, когда Хосе Игнасио пригласил меня посмотреть «Жизнь продолжается», [86]фильм, шедший в «Фаусте», кинотеатре на бульваре Прадо; его мама отстояла в очереди и достала нам два билета. По части кино мы жили на сухом пайке, обязанном нашему закону о кинопрокате, и новый испанский фильм с испанскими песнями и испанскими реалиями среди потока советских картин был оазисом в бескрайней пустыне. Да одни лишь сборы от картин «Кровожадная акула» [87]в кинотеатре «Пайрет» и «Жизнь продолжается» в «Фаусте» могли покрыть весь внешний долг стран Третьего мира, если бы, правда, билеты не продавались за национальную валюту. В школе нашими кумирами были американская акула и испанский певец.

Хотя у нас и были билеты, мы с трудом пробивались, петляя, как Тесей на пути к Минотавру, по лабиринту забитого до отказа зала кинотеатра. В проходах на ступеньках сидели вперемежку представители самого изысканного простонародья и пижонской интеллигенции. Билетерша, наша Ариадна, вооруженная китайским фонариком с лучиком света, неким подобием метафизической нити, разместила нас на правой стороне так близко к экрану, что мы шею свернули, глядючи на то, как мотает по экрану Хулио Иглесиаса, [88]певшего про то, что «у него была гитара». Глаза наши бегали из стороны в сторону, и я едва не грохнулась в обморок из-за боли в затылке. Это был второй фильм с ограничением по возрасту, который я видела. Первый, также испанский, я увидела, когда мне было одиннадцать. Моя мать ужасно хотела посмотреть этот фильм, она решила взять меня с собой, хотя это и было рискованно, потому что в то время на входе требовали удостоверение личности для сверки возраста. Я без труда перепрыгнула через остроконечный забор, но вскоре меня вычислила служащая летнего кинотеатра: наведя на меня свой фонарь с желтовато-синим светом, она пригрозила моей матери штрафом за нарушение правил, установленных для младшего возраста. Главную роль в фильме играла певица Массиель, [89]там она пела больше, чем на фестивале «Евровидения», название фильма было соответствующим: «Воспевающая жизнь». [90]Еще одно произведение музыкально-драматического жанра. Песня, которая в то время была у всех на слуху, звучала так: «Тебе преградой будут красивые цветы и сладкие слова, тебя заставят быть номером без…» и следом припев: «Возьми в руки камень, забудь про цветы…» Я уверена, что для старшего поколения эта песня утверждала некую декларацию принципов, означала надежду, свободу, попрание привычных норм, мы же, те, кому лет было совсем ничего, повторяли его как автоматы, старательно имитируя носовой призвук, то есть противно гнусавя, словом, все как у Массиель.

«Жизнь продолжается» была новинкой. Помнится, что именно в тот день грудь моя увеличилась, и мне стал нужен бюстгальтер на размер больше, правда, всего на несколько дней, пока продолжались месячные, когда грудь набухает, твердеет, и все тело ноет, и это еще мягко сказано, и устаешь, даже не начав ничего делать. Я твердо знаю, что настанет момент и придет пора менопаузы. Так что пока наслаждайся. Мне не претят, а тем более не пугают и не страшат какие-то вопросы, связанные с моим телом. Тогда я гладила свои груди и мне казалось, что они стали просто огромными, жаль, что никто не замечает этого, думала я, никто не дерзнет дотронуться до них и ощутить их твердость. Фильм закончился, и, хотя мы с Хосе Игнасио попытались спрятаться под креслами, чтобы остаться на следующий сеанс, нас без особых церемоний выпроводили из зала, ведь чем дальше, тем больше становилась толпа счастливых обладателей билетов.

Выйдя из «Фауста», мы прямо у входа принялись обсуждать фильм, избегая деликатные моменты и перебирая самые трогательные места: когда герой становится инвалидом, потом когда он в первый раз берет гитару, потом сцена на пляже, когда он знакомится с Луизой, и, наконец, когда он поет песню надежды разбитому параличом ребенку. Хосе Игнасио вдруг остановился и как бы невзначай сказал, что ему нужно мне кое в чем признаться, ведь жизнь идет, но все мимо него. Он пригласил меня в мороженицу на пересечении бульвара Прадо и улицы Нептун вдарить по «Трем грациям». Стоя на улице в очереди, мы не могли разговаривать, ведь кругом было полно народу, косившегося на нашу никак не вязавшуюся со столь поздним часом школьную форму. Целый час мы простояли в очереди, но и потом, в мороженице, Хосе Игнасио не смог сказать мне то, что у него было на сердце, поскольку мы вынуждены были прямо-таки заглотить свою порцию мороженого «Лолита» («Трех граций» не было), потому что над нами нависала официантка, не перестававшая брюзжать: там у дверей с ног валятся такие же желающие, у которых прав съесть мороженое ничуть не меньше, чем у вас.

С липкими от сливочного крема губами мы сидели на скамейке Центрального парка; Хосе Игнасио все не решался начать разговор и развлекался тем, что ногами распихивал по сторонам окурки, я, наклонившись, делала то же, помогая себе колечком, при этом следя за тем, чтобы не перепачкать пальцы птичьим пометом. У меня не было никакого сомнения: Хосе Игнасио будет объясняться мне в любви. И стоит ли говорить, что мое тело совсем не к месту отяжелело, у меня закололо в боку, забурлило в низу живота, и я почувствовала, что готова испортить воздух; я так нервничала, что меня стало подташнивать, к горлу подступила молочная горечь от мороженого, и я, как обычно бывает в таких случаях, не сплюнула, чтобы избавиться от этого, а, наоборот, испытывая отвращение, проглотила. Хосе Игнасио наконец пробормотал:

– Мне нужно, чтобы ты мне помогла, худышка.

У меня по коже пробежал озноб, ну разве можно так начинать объяснение! Обычно мелют что-либо типа: «О! Чувиха, ты мне нравишься, скажи-ка, нравлюсь ли я тебе тоже?»

Или что-то в этом роде, подходящее для такой дурацкой и в то же время милой ситуации. А он продолжил, нагло вылупив (он – лупоглазый) покрасневшие глаза (тем вечером у него начался конъюнктивит, но пока мама не отвела его на следующий день в поликлинику, мы не догадывались об этом) и улыбнувшись весьма загадочно – такого выражения лица я у него никогда раньше не видела: