В глубинке реформу встретили без неприятия. В сельских школах ни «гимназический» стиль не прививали, ни «летнюю практику» на колхозных полях и собственных подворьях не отменяли. Армия «сельских детей» тоже не страшила, в армию в России всегда набирали из крестьян — и при Петре Первом, и при Николае Втором, и при Сталине, и при Хрущеве.

Всенародное обсуждение продолжалось более года, газеты публиковали замечания, предложения, поправки, часть из них принималась, какие-то отвергались, но саму реформу никто под сомнение не ставил. Но это официально. В московских кулуарах школьную реформу единодушно почли за блажь и на чем свет стоит честили отца. Благо теперь за это не сажали.

В декабре 1958 года Верховный Совет СССР принял закон «О реформе образования». Но Россия — не Америка, законы тут умеют обходить все. «Общество» реформу заволынило. Школа «не реформировалась», а чуть-чуть перекрасилась на бумаге. Выпускники столичных школ отсиживались по разным конторам, набирали необходимый «рабочий» стаж и собирали справки, позволявшие уклониться от призыва на военную службу, а набрав и насобирав, правдами и неправдами проскальзывали в высшие учебные заведения. После отставки отца все вернулось на круги своя.

Рак, Спартак и Пастернак

(Отступление десятое)

О Пастернаке я тогда мало что слышал, вернее, не знал ничего, что не делает мне, естественно, чести, но и особенно не огорчает. По своему складу я человек к поэзии равнодушный. Как и все, я почитал Пушкина с Лермонтовым, любил Есенина, учил в школе Маяковского, знал Симонова, Маршака и Твардовского, а о Пастернаке помню только, как передавали из уст в уста, что впервые за много лет выходит книжка его стихов в «Библиотеке поэта» и надо ее обязательно купить. Но купить — еще не значило прочитать.

В 1958 году меня занимали дела от поэзии далекие и, на мой взгляд, более важные. То лето и осень я провел на ракетном полигоне в Капустином Яру, неподалеку от тогда еще Сталинграда. Для меня невозможно сравнить огненную феерию старта ракеты со стихом, даже самым лучшим.

Трагическая история Бориса Пастернака и происходившее вокруг него описано многократно и многокрасочно. Еще бы! Главные ее участники, с самого начала до самого конца, писатели, а кому же писать, если не им, особенно о себе, да еще когда так хочется оправдаться, а оправдываться есть в чем.

Добавить к уже написанному о «Докторе Живаго» мне почти нечего, с мая по конец декабря 1958 года в Москву я приезжал раз или два и на совсем короткое время. О копошении вокруг «Доктора Живаго» я что-то слышал, но урывками, и никакого значения услышанному не придавал. Но не писать я тоже не могу. История и для отца, и для всех нас вышла уж очень неприглядная. Я не хочу оправдывать отца, хотя многое прозвучит именно оправданием.

Дальнейшее изложение фактов базируется почти исключительно на чужих свидетельствах и чужих мнениях.

Что знал отец, а чего не знал? По большому счету это не так уж важно. Первое лицо в государстве, независимо ни от чего, отвечает за все.

Итак, по порядку. Как известно, Борис Леонидович Пастернак закончил «Доктора Живаго» в 1955 году. Над рукописью он работал более десяти лет и, судя по воспоминаниям знакомых, она ему надоела. 10 мая он пожаловался Чуковскому: «Роман выходит банальный, плохой — да, да, — но надо же кончить… Кончу роман и примусь за книгу стихов, свой однотомник». Чуковский отметил, что «…роман довел его до изнеможения… Долго Пастернак сохранял юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок, присыпанный пеплом».

Скорее всего, Пастернак играл, желая таким образом подвести собеседника к разговору о романе. Не исключено, что он на самом деле устал. Ни Чуковский, ни сам Пастернак тогда и не подозревали, что этот роман принесет автору мировую славу.

Пока же Пастернак отнес один экземпляр рукописи в «Новый мир» Симонову, так как в еще 1946 году, только приступив к «Доктору», он заключил договор с журналом и получил аванс, другой отправил в издательство «Художественная литература». Близко знавшая Симонова актриса Татьяна Окуневская свидетельствует, что Симонов Пастернака откровенно не любил. Пастернак платил ему той же монетой. Он ревновал Симонова к его оглушительной, шедшей от сердца народного, славе. Все повторяли наизусть симоновское «Жди меня», а «гениальные» строки Пастернака знала, и то нетвердо, кучка эстетов. Вот он и «выделял неприязнью» Симонова из всех прочих советских поэтов.

Неудивительно, что Симонов рукопись отверг. Конечно, по оценкам того времени «Доктор Живаго» казался непроходным, но не боялся Симонов непроходных произведений, напечатал же он в 1956 году «Не хлебом единым» Дудинцева. Он же протолкнул в 1968 году абсолютно непроходной роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Нравившиеся ему произведения Симонов пробивал, несмотря на все выставлявшиеся цензурой препоны.

Пожелай Симонов, и у Пастернака все могло бы сложиться по-иному. Он мог поставить роман в очередной номер своего «Нового мира» и дальше действовать по обстоятельствам. Он мог попытаться «решить вопрос» в отделах ЦК — там его знали и к нему прислушивались. Он мог, наконец, попроситься на прием к Хрущеву, и тот бы его, безусловно, принял. Он мог, сопроводив своим письмом и своими оценками литературных достоинств, передать рукопись романа помощнику отца Владимиру Лебедеву. Так смогли напечатать «Ивана Денисовича» Александра Солженицына.

Симонов просто не захотел публиковать в своем журнале Бориса Пастернака, вернул рукопись «Доктора Живаго» автору и больше о ней не вспоминал. «Худлит» тоже молчал. Дела там продвигались куда медленнее, чем в журналах. И абсолютно «проходные» авторы, не то что «сомнительный» Пастернак, порой выстаивали в очереди годами.

Как-то много позже, уже после отставки отца, я принес ему изданный за границей томик «Доктора Живаго». Отец читал его долго, с натугой, до конца не дочитал.

Книга ему показалась скучноватой, язык чересчур вычурным, но особой крамолы он в романе не нашел.

— Жаль, что я не прочитал книгу тогда, — сказал мне отец, — не за что ее запрещать. Напрасно такую бучу подняли.

«Нельзя полицейскими методами выносить приговоры творческим людям, — записал он в воспоминаниях. — Что особенного произошло бы, если бы “Доктора Живаго” опубликовали тогда же? Да ничего, я уверен! Мне возразят: “Поздно ты спохватился”. Да, поздно, но лучше, поздно, чем никогда. Не надо было мне поддерживать в таких вопросах Суслова. Пусть признание автора зависит от читателя. А получилось по-другому: автор трудился, его признали во всем мире, а в СССР административными мерами запрещают…»

Поэт Константин Ваншенкин тоже прочитал роман Пастернака уже задним числом, по его мнению, «опубликуй “Новый мир” роман тогда, большинство подписчиков не дочитали бы его до конца. Помимо прекрасных стихов, подаренных автором своему герою, глубоко запали, запомнились не сюжетные линии, а картины Москвы, уральского имения, остановившегося на перегоне поезда, звуки дальней стрельбы, ощущение смутной, нарастающей тревоги».

Конечно, что ни человек, то и мнение, но, повторяю, обратись тогда Симонов к отцу…

Не дожидаясь ответа издателей, Пастернак читал отрывки из «Доктора Живаго» друзьям и знакомым. Так поступали и поступают все писатели. Одним роман нравился, другим не очень. «Я люблю некоторые его стихотворения, но не люблю иных его переводов, и не люблю его романа “Доктор Живаго”, — записал в дневнике Корней Чуковский. Роман показался ему «посторонним, сбивчивым, далеким от бытия, и слишком многое не вызывало во мне никакого участия».

А Константин Федин называл роман гениальным. В своих дневниках Корней Иванович Чуковский приводит его слова о «Докторе Живаго»: «Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и, в тоже время, насквозь книжный — автобиография писателя Пастернака». «Федин говорил о романе вдохновенно, ходя по комнате, размахивая руками — очень тонко и проницательно — я залюбовался им, сколько в нем душевного жара», — вспоминает Корней Иванович.