Он не мог научиться читать выражение его лица.

Цесарь не понимал никогда, отчего их называют прекрасными. Ненавидели, боялись, и все равно – «красив как эльф», «прекрасна, просто эльфийка»… Суди человека по его метафорам, говорили классики. Несовершенства в Эрванне не было, это верно. Ни одной неправильной черты. Но где в безупречности красота, как она может привлекать?

В книгах о путешествиях, привезенных мореходами, на гравюрах были изображены странные волосатые звери, сложением и повадками очень напоминавшие людей. От картинок этих становилось неуютно – пугала даже не эта схожесть с человеком, а то малое отличие, которое превращало их в кривое, саркастическое изображение. Эльфы отличались от людей столь же, сколь и те звери. Они были недостижимо прекраснее, как те – недостижимо уродливее. Но, несмотря на их светлую и завершенную красоту, неприятное ощущение искажения оставалось, и они внушали неосознанный страх – не меньший, чем те животные.

Но внезапно – будто стала объемной волшебная картинка из тех, что он разглядывал в детстве.

Цесарь пришел тогда за старинной «Историей Покорения» – да взяв ее, рухнул в изнеможении на диван, вовсе не желая больше двигаться. Он плохо спал ночью, а с утра успел уже принять послов из Драгокраины, и рука болела от подписанных указов, и Морел попросил разрешения зайти вечером – явно какие-то неприятности…

Он лениво глядел на эльфа, который переставлял книги на бесконечных полках. Наблюдал за его движениями, покойными и будто замедленными, и чувствовал какое-то отдохновение, благодать. В эльфе было что-то непреложное, вечное; глядеть на него было – словно глядеть на воду или огонь.

Лотарь догадывался, что эльф действительно не замечает его – когда не хочет. Даже в невежливости его трудно было упрекнуть – настолько это было… не по-людски. Но кроме Лотаря, некому было говорить с ним на Старшей речи. Цесарь рассказал ему о своем учителе-язычнике. Он успел дать всего несколько уроков и вдруг уехал. Скорее всего, цесарина отправила его в Замерзшие земли.

– Говорят, – сказал он эльфу, – когда там человек умирает от холода, его кости вмерзают в землю, и из них вырастают костяные деревья…

Эльф улыбнулся.

– Твоя раса вырастила на костях целые города, и ты удивляешься этому? Раньше в тех землях, которые вы называете замерзшими, не было снега, вы сами принесли его.

Его голос тонкой серебряной нитью вплетался в тишину, не нарушая ее.

– Мне удивительно, что вы не уничтожили это, – проговорил он, осторожно развернув светлый пергамент с легкой вязью рун.

– Отчего бы? – спросил цесарь, вспоминая, сколько таких пергаментов уже пожрали веселые городские костры. Не так давно за хранение эльфийских текстов можно было отправиться на плаху.

Эльф пожал плечами:

– Вы ведь не терпите красоты. Она пугает вас; вам обязательно нужно истоптать нетронутый снег, разбить камнем водную гладь, вычертить ножом свое имя на древесной плоти. Я не прав, Чужой?

Таких разговоров у них было много. Морел был прав: в редкие свободные часы Лотарь предпочитал уютному и душноватому будуару княгини Белта пыль и бесконечность библиотечных стеллажей. Эрванн рассказывал старинные легенды – будто открывались, одна за одной, легкие и пыльные страницы вечности.

Вдвоем они могли несколько вечеров подряд обсуждать спорное место в чудом не рассыпавшемся тексте. Но о том, о чем цесарь действительно хотел услышать, Эрванн молчал.

Он сказал Морелу правду– настали другие времена. Народ отдыхал от матушки, а остландскому цесарю было не до отдыха. В Державе снова открывались университеты, и студиозусам было разрешено учить чужеземные языки; Лотарь разрешил собрания; запретил просвечивать Кристаллом обычные дома без предварительного доклада от городской стражи. В конце концов, короне интересны заговоры, а не сказанное о цесаре крепкое словцо. Он попытался хоть как-то залатать отношения с Шестиугольником, и Посольский дом не пустовал только благодаря ему, Лотарю. Он даже договорился о торговле с Чезарией. Советники ворчали, что вот-де и продаемся врагу, но первые были рады, что можно пить чикийское, не связываясь с контрабандистами. И налоги на хлеб понизились при нем. Если что хорошего досталось ему в наследство от матушки, так это утихомиренные наконец Эйреанна и Белогория – хлеб стали возить оттуда. Он многих вернул из Замерзших земель, да еще и повинился прилюдно за матушкины бесчинства, хоть министры ворчали, что это слишком.

Светлый цесарь, весь в белом и на белом коне.

Ему нечего было бояться.

Некого.

У слуг скоро вошло в привычку подавать в библиотеку цикориевый отвар, Эрванн сидел тут же на диване, невидный и не мешающий, как кошка, листая фолиант на древнеэльфийском, Слуга поставил поднос на низкий столик, Лотарь потянулся за кубком. Тому, что произошло после, он даже не сразу успел удивиться. Эльф привстал со своего места, ленивым движением вытянул руку, взял Лотаря за запястье и повернул – так, что жидкость из кубка, который он так и не успел поднести к губам, выплеснулась на ковер. Без единого слова – и тут же вернулся на свое место, будто и не отвлекался от книги.

Цесарь стоял какое-то время, тупо глядя на испортившее ковер пятно.

А потом в голове сама собой начала складываться головоломка: и мальчик не тот, что обычно подает цикорий; и слишком быстро он рванулся к двери; и Морела цесарь сам услал со специальным поручением в Эйреанну; и охрана не привычная – у входа…

Вернувшийся «тайник», изрядно спав с лица, собственноручно потащил мальчишку в застенок. И очень скоро вернулся с именем.

Канцлер признался сразу. Он стоял перед цесарем, спрятав за спину трясущиеся руки. Старческая дрожь давно уж пробивала матушкиного фаворита.

Спрашивать «почему» не стоило. Лотарь спросил:

– Зачем?

Тот молчал, прямо глядя на цесаря выцветшими, уже по-младенчески светлыми глазами. Надо было ждать чего-то в этом роде. Он разозлился на себя, за то, что не понял, не предвидел – за то, что пожалел. Ведь сам удержал при дворе, бегал к нему за советом, как мальчишка. А этот ждал момента. Терпеливо, как умеют только старики.

Цесарь откровенно не понимал, как можно было любить цесарину, эту массу тяжелой, неповоротливой, грозной плоти. Матушкиным голосом можно было строить полки; шедший от нее запах пота все легче и легче одерживал победу над пропитавшей платья сиреневой водой.

Он не представлял, как канцлер мог любить ее – женщину. Но Лотарь знал свою особенность: там, где дело касалось чувств, ему, как говорилось, медведь наступил на ухо. Будто парфюмер, слишком долго проработавший в лавке, чье обоняние не различает больше простых запахов, Лотарь с легкостью узнавал ядовитые ароматы, пропитавшие дворец, – зависть, жадность, честолюбие, – но оказывался беспомощным там, где дело касалось искренних чувств. Он понимал, что такие бывают; знал свою слабость и уважал людей, способных на любовь и дружбу, как уважают врага – с опаской и неприязнью.

За покушение на цесаря к палачу отправляют сразу; но Лотарь все стоял перед стариком и не решался отдать приказ. Откуда-то взялась неловкость – да как может он, щенок, только-только оторвавшийся от материной юбки, – как посмеет он казнить человека чуть не в три раза себя старше?

Ведомый непонятным стыдом, он отвел глаза и процедил:

– Вы немедленно покинете дворец и удалитесь в свое имение. Я не желаю больше видеть вас в этом городе. Вам ясно?

– Так точно, ваше величество, – если канцлер и удивился, видно по нему не было. Он по-военному щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

– Вы так милостивы, ваше величество, – заметил Морел вечером за картами.

– Это не я милостив, – вздохнул Лотарь. – Это он слишком стар для плахи. И так может умереть в любой момент…