Те же историки упоминают, что плох тот город, где жители занимаются меньше, чем тридцатью двумя видами ремесел. В этом отношении Нишапур был, как видно, одним из первейших городов Азии, здесь можно было найти мастеров во всех ремеслах. И мастеров первостатейных, прославленных.

Богатой была не только торговая сторона нишапурской жизни, здесь было много ученых, проповедников, последователей различных сект.

К тому же в Нишапуре в этот период строилось медресе — высшая духовная школа. Такая, как была в Бухаре и о какой мечтал Абу-Али в Ургенче. Школы эти в Средней Азии были очень немногочисленны, а нужда в них очень большая. Методы преподавания еще не установились полностью, и, хотя они считались «духовными» учебными заведениями, в них изучали и античную философию и светские науки. Абу-Али живо представил себе, как хорошо было бы преподавать в медресе, передавать знания юным умам, и это сразу же примирило его с насильственным переездом.

Нишапурцы славились своей любовью к просвещению, а также страстью к публичным диспутам на различные отвлеченные темы.

Когда было объявлено, что предполагается не греча Абу-Али ибн Сины со знаменитым суфийским проповедником Абу-Саидом Мейхенейским, жившим в Нишапуре, это оказалось событием, переполошившим весь город.

Суфизм — идейное движение, широко распространенное в ту пору в странах Средней Азии, — претерпел много различных изменений. Но во времена Ибн Сины он под покровом философско-мистического ученья отражал недовольство трудового люда гнетом феодалов, ростовщиков, духовенства. Основной философской идеей суфизма являлось утверждение, что не разум, а интуиция, то есть внутреннее откровение, является источником раскрытия истины.

Шейх Абу-Саид Мейхенейский пользовался очень большой популярностью. Его учениками и последователями были виднейшие ремесленники города, такие, как Абу-Бекр кеффал марвези — мастер по выделке замков, Абу-Бекр куттани — мастер по изготовлению льняных тканей, Абу-Саид хаддад — кузнец, Абу-Саид хаттаб — дровяник, Абу-л-Аббас кассаб — мясник, Абул-Касим заррад — мастер тю выделке кольчуг, Абу-Мансур варракани — продавец бумаги и многие другие.

Двор соборной мечети, где всегда происходили научные споры, был забит нишапурцами с раннего утра.

Нарядный, в богатом кафтане, веселый Ибн Сина первым пришел на диспут. Вскоре появился и Абу-Саид, в грубой одежде, с лохматой седой бородой. Оба они имели своих поклонников, приверженцев, учеников. Обоих их приветствовали громкими, долго не смолкающими криками. Кому кричали больше и восторженнее, определить было невозможно.

Абу-Саид, философ-суфий и талантливый поэт, был далек от изнеженной жизни богачей. В своих произведениях, обращенных главным образом к трудовому населению городов, он проповедовал воздержание, непротивление судьбе, строгость и чистоту жизни. Взгляды его были смутны, проникнуты верой в таинственные связи с нездешним миром, а язык, которым он выражался, полон туманных намеков.

Ибн Сина во всем был ему полной противоположностью. Он всегда и прежде всего требовал твердых положений, доказательств, основанных на опыте. Прекрасный оратор, он не прочь был лишний раз напомнить об обязательной, по его мнению, практической проверке всякого научного положения жизненными примерами.

На диспуте оба ученых вели себя так различно и непримиримо, что седобородые нишапурские мудрецы только покрякивали да почесывали затылки, не зная, чью сторону принять, а молодые слушатели даже много времени спустя после окончания этой встречи, ставшей в городе исторической, доказывали правоту собеседников кулаками.

Абу-Али и Абу-Саид во время спора подняли множество разнообразных вопросов — от греческой философии до физического закона свободного падения тел, от астрономии до влияния металлов на человеческий организм, от поэзии до музыки, удивив всех своими знаниями.

Но эти знания не сближали их. Присутствующие жадно слушали, чувствуя разницу их высказываний, но не сознавая того, что ученым таких различных взглядов никогда не убедить друг друга в своей правоте. Перед Абу-Али с каждым словом старого суфия все яснее открывалась сущность мировоззрения этого мистического проповедника, взирающего на мир сквозь таинственную дымку. Так же и Абу-Саид видел в молодом ученом чуждый ему способ восприятия жизни только через опыт и через факты действительности. В глазах присутствующих каждый из спорящих был искренен и достоин уважения. И каждого поддерживали криками и овациями.

— Жизнь коротка, — утверждал Абу-Саид, — и нет смысла тратить ее на борьбу с тем злом, которое мы видим вокруг себя. Все равно исправить его не в человеческих силах. Все наши помыслы должны быть направлены на усовершенствование своего духа, на то, чтобы сделать его достойным великой радости слияния с божественным началом, частью которого этот дух является. Это единственная достойная цель для всего сущего!

— Жизнь настолько длинна, — горячо возражал Абу-Али, — что человек может успеть сделать гораздо больше, чем Это нужно для его спасения.

— Чтобы спасти душу, не нужно ни работать, ни воевать! Это вносит лишь ненужные тревоги и волнения. Душа должна быть спокойна и гармонична, — убежденно твердил суфий.

— Спокойная и гармоничная душа будет в совершенном мире, а создать такой мир может только сам человек с помощью ясной головы и крепких рук. Только просвещение и труд могут улучшить жизнь человека и приблизить его к совершенству.

Искушенный в спорах Абу-Али старался высказывать свои мысли насколько мог тоньше и завуалированнее, так, чтобы богословы, присутствовавшие на диспуте, не вздумали обвинить его в ереси.

К счастью, они, очевидно, не отличались особенной сообразительностью, так как только один из поклонников Абу-Али, более вдумчивый, чем другие, и более других понявший свободомыслие ученого, тихонько обратился к нему за подтверждением своей догадки.

— Учитель, неужели ты так мало надеешься на аллаха?

Улыбающийся Ибн Сина отозвался стихами:

Уходя с диспута, шейх Абу-Саид возбужденно заметил своим ученикам:

— Он человек ищущий, этот почтенный Абу-Али. То, что я вижу, он знает. — А затем добавил: — И все же не может стать небывшее былым и сотворенное несотворенным!..

До Абу-Али донеслись эти слова, и он, улыбнувшись, повернулся к своим последователям:

— Шейх правильно говорит: то, что я знаю, он видит… — И тут же продолжал, — мгновенно сочинив экспромт: — Нам божье милосердие — защита. Оно избавит нас от всех плодов деяний, добрых и дурных. Там, где есть милосердие твое, там и несотворенное стать может сотворенным и бывшее — небывшим быть!

После диспута собрались для веселой застольной беседы, которая затянулась на всю ночь, в гостеприимном доме одного нишапурца. Беседе, как всегда, сопутствовали цветистые газели [34]и острые находчивые ответы в стихах.

С юности Ибн Сина любил слагать стихи, а с годами он становился все более крупным поэтом, настоящим мастером коротких, точных четверостиший и легких газелей. Поэтический талант его, даже на фоне множества изысканных и изощренных придворных стихослагателей, сверкал и выделялся глубиной мысли, мастерством отделки. Стихосложение было в быту того культурного восточного общества, с которым сталкивался Абу-Али. В те времена были часты вечера, на которых полагалось говорить стихами, люди всех слоев любили острое словцо, особенно если оно было удачно срифмовано, так что удивить хорошими стихами было не легко, и все же Абу-Али блистал. Так было еще в Бухаре, в Ургенче, в Несе и здесь, в Нишапуре, где жило много любителей поэзии.