Мать приехала забирать меня из клиники вместе со своим сожителем. Новый мужчина в ее жизни оказался старым знакомым — моим крестным.

Я его не любила. Путь в Вену был сплошным мучением. Три часа подряд друг моей матери брюзжал и ругался, что из-за моей неуклюжести они должны предпринять такую дальнюю поездку на машине. Мать, правда, попыталась разрядить обстановку, но ей это не удалось — поток упреков не прекращался. Я сидела на заднем сиденье и потихоньку плакала. Мне было стыдно, что я упала, мне было стыдно за проблемы, которые я всем создала. «Не создавай проблем! Не возражай! Не закатывай истерик! Большие девочки не плачут!» — эти лозунги, слышанные мною в детстве тысячи раз, помогали мне полтора дня выносить боль в сломанной руке. И теперь, на автобане, они настойчиво вклинивались между тирадами друга моей матери.

Моя учительница получила тогда дисциплинарный выговор за то, что сразу не отвезла меня в больницу. И это действительно так — она пренебрегла своими обязанностями по надзору. Но большая доля вины за такое пренебрежение со стороны взрослых все же лежала на мне. К тому времени моя самооценка упала так низко, что мне и в голову не пришла мысль обратиться за помощью.

* * *

В то время я встречалась с отцом только по выходным или когда он изредка брал меня с собой в поездки. После развода с матерью он также заново влюбился. Его подруга была милой, но какой-то флегматичной. Как-то раз она задумчиво сказала: «Я знаю, почему ты такой сложный ребенок. Твои родители тебя не любят». Я громко протестовала, но эта фраза намертво засела в ранимой детской душе. Возможно, она права? Ведь она взрослая, а взрослые всегда правы.

Эта мысль не покидала меня несколько дней.

Где-то с девяти лет я начала «заедать» свои разочарования. Худенькой я не была никогда, да и выросла в семье, где еда всегда играла большую роль. Моя мать относилась к тому типу женщин, которые могли есть сколько угодно, не поправляясь при этом. Не знаю, с чем это было связано — то ли с нарушением функции щитовидной железы, то ли с ее активной натурой: она ела бутерброды с салом и торты, свиное жаркое и булки с ветчиной, при этом не прибавляя ни грамма в весе и не чувствуя усталости, и часто хвасталась этим перед другими. «Я могу есть все, что хочу», — сладко пела она, держа в руке жирный бутерброд. Я унаследовала от нее необузданность в еде, но не способность быстро сжигать калории. В отличие от матери, отец был таким толстым, что мне каждый раз было стыдно появляться с ним на людях. Его живот был огромным и туго надутым, как у женщины на восьмом месяце беременности. Когда отец лежал на диване, его живот горой вздымался вверх, и я часто, похлопывая по нему рукой, спрашивала: «Когда же родится малыш?» Отец в ответ на мою шутку только добродушно смеялся.

На его тарелке всегда высились горы мяса, а к ним полагалось несколько больших кнедлей, утопающих в целом море соуса. Он поглощал еду огромными порциями, но продолжал есть дальше, несмотря на то, что давно утолил голод.

Если мы на выходные совершали загородные прогулки — сначала вместе с мамой, позже с подругой отца, все крутилось вокруг еды. В то время, когда другие семьи поднимались в горы, катались на велосипедах или посещали музеи, мы преследовали только кулинарные цели. Это могло быть открытие нового хойригера, ^[9]поездки по сельским постоялым дворам, посещение старой крепости — но не ради исторической экскурсии, а чтобы принять участие в рыцарском обеде: штабеля мяса и кнедлей, которые брались и отправлялись в рот прямо руками, а к ним полные кружки пива — это были поездки на вкус моего отца.

Да и в обоих магазинах в Зюссенбрунне и в Марко-Поло, которые моя мать получила после развода, я постоянно была окружена едой. Когда мать забирала меня после продленки и приводила к себе на работу, я убивала скуку с помощью деликатесов: мороженое, мармелад, шоколад, маринованный огурец. Мать не могла противиться этому — она была слишком занята, чтобы обращать внимание на то, что я в себя запихиваю.

И вот я начала систематически переедать. Съедала за один раз целую упаковку «Баунти», запивая ее большой бутылкой «Колы», после этого добавляла плитку шоколада, и так до тех пор, пока мой живот не был набит до отказа. Но как только чувство сытости немного проходило, я ела дальше. В последний год перед моим похищением я так набрала в весе, что из помпушечки превратилась в настоящую толстуху. Дети меня дразнили еще больше, а я компенсировала одиночество все большим количеством еды. К моему десятому дню рождения я весила 45 кг. А успокаивающие слова матери расстраивали меня еще больше: «Я все равно тебя люблю, неважно, как ты выглядишь». Или: «Некрасивого ребенка стоит только одеть в красивую одежду». Если я обижалась, она смеялась и утешала: «Не принимай это всерьез, детка, не будь такой чувствительной». Быть «чувствительной» — хуже всего, этого допустить нельзя. Сейчас я каждый раз удивляюсь, открывая для себя, какой положительный смысл может нести слово «чувствительность». Во времена моего детства оно являлось оскорблением для людей, позволяющих себе быть слишком мягкими в этом жестком мире. Позже жесткость, унаследованная мной от мамы, возможно, спасла мне жизнь.

* * *

Неумеренно потребляя сладости, я проводила часы в одиночестве у телевизора или в своей комнате с книжкой в руках. Из реальности, которая не обещала ничего, кроме унижений, мне хотелось сбежать в другие миры. У нас дома было много телевизионных каналов, и никто особенно не интересовался, что я смотрю. Я без разбора переключала программы с одной на другую, смотрела все подряд: детские передачи, известия и криминальную хронику — они вызывали у меня страх, но все равно их содержание я впитывала как губка. Летом 1997 года во всех СМИ обсуждалась одна тема: в Зальцкаммергут раскрыли группу педофилов. Дрожа от страха и отвращения, я все же не отрывалась от экрана — семь взрослых мужчин заманили нескольких мальчиков, соблазнив их деньгами, в специально оборудованную узкую комнату одного из домов, чтобы там заниматься с ними сексом, снимая происходящее на видео, которое разойдется по всему миру.

Следующий страшный случай, произошедший в Верхней Австрии 24 января 1998 года, потряс всю страну. С адреса анонимного абонентского ящика отсылались видео, на которых были запечатлены издевательства над девочками от 5 до 7 лет. На одной из кассет можно было даже рассмотреть преступника, который завлек семилетнюю соседскую девочку в мансарду и там жестоко изнасиловал.

Еще более страшное впечатление произвела на меня информация о серийных убийствах девочек, происходящих в Германии. Насколько я помню, только во времена моей начальной школы не проходило и месяца без сообщений о похищенных, изнасилованных или убитых девочках. Новости не скрывали ни одной детали драматических поисков и полицейских расследований. Я видела поисковых собак, рыщущих в лесах, и водолазов, разыскивающих в озерах и прудах трупы исчезнувших девочек. Я внимательно слушала ужасающие рассказы родных: как девочки исчезали с игровых площадок или не возвращались домой из школы. Как родители в отчаянии разыскивали их повсюду, пока не постигали ужасную правду, что больше никогда не увидят своих детей живыми.

Случаи, о которых тогда вещали все СМИ, имели такой резонанс, что мы обсуждали их в школе. Учителя разъясняли нам, каким образом мы можем защитить себя при нападении. Нам показывали фильмы, демонстрирующие, как оказывать сопротивление насилию на нескольких примерах. В одном случае это были домогательства старшего брата к сестре, а в другом — отца к сыновьям, которые смогли сказать «нет!», насильнику. И учителя в школе, и родители дома постоянно предупреждали нас: «Никогда не иди с незнакомцем! Не садись в незнакомую машину! Не принимай сладостей от чужих! Если что-то покажется странным, лучше перейди на другую сторону улицы!»

Даже сегодня, когда я читаю список случаев, произошедших во время моей учебы в начальной школе, они потрясают меня так же, как и тогда: