Я списала своих героев с членов команды космического корабля «Enterprise» («Новое поколение»), но потратила много часов и много сил, чтобы создать особенно сильные, самодостаточные и независимые женские образы. Придумывание историй моих героев, которых я оснащала самыми авантюрными техническими новинками, долгие месяцы спасало меня темными ночами в застенке. На несколько часов слова становились защитным покрывалом, укутавшись в которое, я была недосягаема ни для кого и ни для чего. Сегодня от моего романа остались только чистые страницы. Еще во время моего заточения буквы на термобумаге становились все бледнее, пока совсем не исчезли.

* * *

Огромное количество сериалов и книг, просмотренных и прочитанных мной о путешествиях во времени, должно быть, подтолкнули меня к идее самой предпринять такое путешествие. Как-то в один из выходных дней, когда мне уже было 12 лет, на меня напало такое глубокое чувство одиночества, что я боялась потерять почву под ногами. Я проснулась мокрая от пота и в полной темноте осторожно спустилась по лестнице с кровати. Свободная площадь моего застенка сократилась до двух или трех квадратных метров. Я бестолково топталась по кругу, все время натыкаясь то на стол, то на шкаф. Out of Space. Одна. Ослабленный, голодный и запуганный ребенок. Я тосковала по взрослому, по человеку, который бы меня спас. Но никто не знал, где я. Единственное, что мне осталось — самой стать для себя таким взрослым.

Раньше я находила утешение в том, что представляла, как мама вселяет в меня мужество, входя в ее роль и пытаясь позаимствовать у нее немного ее силы. Теперь я представила себе взрослую Наташу, поддерживающую меня. Моя собственная жизнь виделась мне светящейся часовой стрелкой, уходящей в далекое будущее. Я сама расположилась на цифре двенадцать. Вдалеке же я видела свое собственное 18-летнее «я». Большую и сильную, уверенную в себе и независимую, как женщины из моего романа. Мое 12-летнее «я» на стрелке медленно двигалось вперед, мое 18-летнее «я» — мне навстречу. Посередине мы пожали друг другу руки. Прикосновение было теплым и мягким, и в то же время я чувствовала, как силы моего большого «я» переливались в маленькое. Большая Наташа взяла маленькую, у которой даже не осталось имени, на руки и утешала. «Я заберу тебя отсюда, обещаю. Сейчас ты не можешь убежать, ты еще слишком мала. Но в свои 18 я одолею Похитителя и заберу тебя из тюрьмы. Я не оставлю тебя одну».

В эту ночь я заключила контракт с моим собственным будущим «я». И сдержала свое слово.

МЕЖДУ БЕЗУМИЕМ И ИДЕАЛЬНЫМ МИРОМ

Два лица Похитителя

Такой преступник, как Вольфганг Приклопил, необходим этому обществу, чтобы зло, живущее в нем, обрело лицо и отделилось от него. Оно нуждается в изображениях подвальных застенков, чтобы не пришлось заглядывать во все квартиры и палисадники, где насилие облекается в мещанский, буржуазный облик. Оно использует жертв таких сенсационных случаев, как мой, чтобы снять с себя ответственность за многих безымянных пострадавших от обыденных преступлений, которым никто не помогает, даже если они просят о помощи.

Есть ночные кошмары, вырвавшись из которых, понимаешь, что это был только сон. Первое время в застенке я цеплялась за эту возможность пробуждения и проводила многие одинокие часы, представляя свои первые дни на свободе. В то время мир, из которого я была вырвана, еще оставался реальным. Он был населен людьми, о которых я знала, что они ни на секунду не забывают обо мне и делают все для того, чтобы меня найти. Перед своим внутренним взором я могла восстановить каждую деталь этого мира: мою мать, мою детскую, мою одежду, нашу квартиру. Тот же мир, в котором я очутилась, имел, наоборот, краски и запахи ирреального.

Комната была слишком маленькой, воздух слишком затхлым, чтобы быть настоящими. Мужчина, похитивший меня, был глух к моим доводам, позаимствованным из внешнего мира. Что меня найдут. Что он должен меня отпустить. Что его поступок — тяжкое преступление, за которое положено наказание. Но с каждым днем становилось все более очевидным, что я замурована в этом аду и давно потеряла ключи от своей жизни. Я не хотела привыкать к этой зловещей обстановке, созданной фантазией преступника, продумавшего в ней каждую малейшую деталь и поставившего меня в центр как декоративный предмет обстановки.

Но кошмар не может длиться вечно. Человек способен сам создавать видимость нормальности в ненормальной ситуации, чтобы не потерять себя. Чтобы выжить. Детям это иногда удается лучше, чем взрослым. Им порой хватает тончайшей соломинки, чтобы не захлебнуться. Моими соломинками были такие ритуалы, как совместные с Похитителем обеды, инсценировка Рождества или маленькие побеги в мир книг, видеофильмов или телевидения. Жизнь состояла не только из мрачных моментов, даже если сегодня я знаю, что, в конечном счете, такое восприятие выработано психическим защитным механизмом. Можно сойти с ума, если годами видеть только ужас. Это те моменты воображаемой нормальности, за которые цепляются, чтобы обеспечить выживание.

В моих записках можно найти место, где тоска по нормальности особенно ярко выражена:

Дорогой дневник!

Я так давно не писала в тебе из-за периода тяжелой депрессии. Итак, коротко сообщаю, что произошло за это время. В декабре мы приклеивали кафеле, но умывальник установили только в начале января. Новый год я провела так: с 30 на 31.12 я ночевала наверху, потом провела целый день в одиночестве. Он все же пришел почти перед полуночью. Он сходил в душ, мы гадали на свинце. ^[29]В 12 мы включили телевизор и слушали звон Пуммерина ^[30]и «Венский вальс». В это время мы чокнулись и высунулись из окна, чтобы полюбоваться фейерверками. Но моя радость была испорчена. Когда одна ракета врезалась в нашу сосну, раздался громкий птичий щебет, и я была уверена, что это маленькая, до смерти испуганная птичка. В любом случае, я испытала это чувство, когда услышала писк птенца. Я подарила ему трубочиста, ^[31]которого смастерила для него, а он дал мне шоколадный талер, шоколадное печенье, миниатюрного шоколадного трубочиста.

За день до этого он уже подарил мне трубочиста в виде кекса. В моем трубочисте были «Smarties», не «М&М», ^[32]которые я подарила Вольфгангу.

Ничто не бывает только черным или белым. И никто не может быть только хорошим или плохим. Это относится и к Похитителю. Это слова, которые странно слышать от жертвы похищения. Потому что они нарушают равновесие устоявшихся понятий о добре и зле, которым охотно следуют люди, чтобы не потерять ориентацию в мире, полном теней. Когда я говорю об этом, я читаю на лицах оппонентов раздражение и неприятие. Участие в моей судьбе, носившее еще недавно доброжелательный характер, становится прохладным и перерастает во враждебность. Люди, не имеющие ни малейшего понятия о сути заточения, оспаривают мою способность разумного суждения о собственных переживаниях термином — Стокгольмский синдром.

«Под Стокгольмским синдромом подразумевается психологический феномен, при котором жертва захвата выстраивает позитивные эмоциональные отношения с ее похитителем. Это может привести к тому, что жертва начинает испытывать к преступнику симпатию и действовать с ним заодно» — так написано в энциклопедии. Категорический диагноз, который я решительно отвергаю. Неважно, какими сочувственными взглядами сопровождается это определение, вытряхнутое из рукава. Эффект жестокий. Оно заставляет жертву во второй раз стать жертвой, лишая ее власти над интерпретацией собственной истории и объясняя важнейшие события в ней проявлениями синдрома. Именно то поведение, которое способствует выживанию, оно подвергает сомнению.

Сближение с преступником — не болезнь. Создание для себя кокона нормальности в рамках преступления — не синдром. Наоборот. Эта стратегия выживания в безвыходной ситуации гораздо более разумна, чем банальная классификация, за которую цепляется общество, где преступник — кровожадная бестия, а жертва — беспомощный ягненок.