На двенадцатый день такого режима я попросил листок бумаги и карандаш. Написал письмо на имя министра внутренних дел и начальника государственной безопасности Лаврентия Берии: «Мои показания основаны на реальных фактах. Однако мне не верят. Со мной обращаются бесчеловечно, мучают меня. Я говорил и говорю правду. Во избежание продолжения мучений прошу Вас меня расстрелять».

Бумагу ту я передал охраннику. Меня сразу же отвели в кабинет для допросов. Стало только хуже. Обращение со мной слегка улучшилось только к концу апреля 1946 года.

В мае 1946-го, пробыв восемь дней в дороге, я оказался в бывшей женской тюрьме в Лихтенберге, в Берлине, с другими немцами, в числе которых был и Баур. Там мы были одними из основных свидетелей на Нюрнбергском процессе. Допросы продолжались. Я постоянно повторял, что «я здесь не в качестве обвиняемого, а приглашен давать свидетельские показания».

Я попросил о встрече с женой и дочкой. Через несколько дней в мою камеру зашла незнакомая женщина — на несколько минут, только чтобы побрить меня. Потом снова начались допросы. За то время, что я провел в берлинской тюрьме, я узнал, что Линге даже привозили в бункер. А мне никто так и не сказал, против кого я буду свидетельствовать на процессе.

Через полтора месяца русские дали понять, что больше не нуждаются в нашем присутствии в качестве свидетелей, и отправили нас обратно в Москву.

В советском плену я провел больше трех лет, скитаясь между Лубянкой и Бутыркой. Потом меня снова перевели, и, после нескольких недель в поезде, я оказался в секретном изолированном концлагере в Караганде, в Казахстане. В моем бараке было около двенадцати заключенных, в большинстве своем — немецкие физики, специалисты в атомной отрасли, в том числе профессор Герц. Там мы были относительно свободны в своих передвижениях. Занимались немного электросетями, что-то строили… По-моему, именно там я встретился с Зеппом Плацером, бывшим камердинером Гесса.

21 декабря 1949 года без суда и следствия я был приговорен к смертной казни. Как я тогда понял, речь шла о коллективном приговоре. В 1950 году эту меру наказания заменили двадцатью пятью годами принудительных работ по обвинению в поддержке нацистского режима.

Меня перевезли в лагерь для военнопленных на Урале, потом в Ленинградскую область, недалеко от города Поровичи. Затем, уже самолетом из Москвы, я снова вылетел на Урал, на этот раз в Свердловск, и, наконец, поездом в Сталинград, в лагерь, который стал для меня последним.

Меня освободили в конце 1953 года. Домой я возвращался с другими немцами, нас было очень много. Мы высадились в лагере на востоке Берлина, где чиновники долго проверяли удостоверения личности и другие документы, а потом раздали нам одежду. Оказавшись на улице, мы спустились в метро. Через несколько минут, увидев через окно табличку «Нойкёльн», кто-то из наших закричал изо всех сил: «Мы на Западе!» Мы все мигом высыпали на перрон. Я сел в такси, пытаясь объяснить шоферу, откуда я приехал и почему у меня нет в кармане ни гроша. Машина тронулась.

Я вышел здесь, в Рудове, перед домом своих родственников, вечером 31 декабря 1953 года. Когда я позвонил, была уже глубокая ночь. Дверь открыла жена, к ней сейчас же подбежала дочка. Они меня не ждали. В первый раз за девять лет я смог прижать их к груди.

Жизнь после

Герда снова пошла на курсы и получила должность преподавателя. Прекрасно зная английский, после войны она какое-то время работала с американцами. Помог ей в этом «дядюшка Пауль», который знал мэра Берлина Эрнста Ройтера.

В 1945 году она стала членом Социал-демократической партии. А в следующем году вступила во Всегерманский союз профсоюзов. Она была убежденной активисткой, что дало ей возможность несколько раз подряд избираться на должность муниципального советника Берлина. В шестидесятых-семидесятых годах я частенько сопровождал ее на митинги и собрания СПД. Там мы встретились с Вилли Брандтом, а позднее и с Вальтером Момпером, который был мэром города на момент падения Стены. Мы даже, помнится, раздавали как-то вместе листовки на улице: я с одной стороны, она — с другой.

Мы с ней не ссорились. Я иногда говорил: «Ну бросила бы ты уже свою политику!», но дальше дело не заходило. Меня политика не интересовала ни до войны, ни после. С тех пор как в 1997 году Герды не стало, я продолжаю голосовать за СПД на всех выборах, в память о ней.

Первые месяцы после возвращения были тяжелыми. Мне нужно было свободное время, отдых. Просто хотелось какое-то время ничего не делать. Так я прожил год. Двенадцать долгих месяцев в попытках вновь привыкнуть к нормальной человеческой жизни. От муниципалитета нас с женой даже отправляли на отдых на воды, в Райсбах, чтобы помочь нам «вновь обрести друг друга», как они говорили.

В это время американцы прислали мне повестку. Они, вероятнее всего, собирались меня допросить. Но я не пришел. С меня было довольно. Хватит уже по сотому разу повторять одни и те же вещи, как я это делал все годы плена в СССР. Продолжения не последовало. Больше властные структуры союзников о себе не напоминали и официального представителя на дом тоже не присылали.

Мне пришлось искать работу. Возможностей было не так уж и много, а уровень безработицы очень высок. Я вспомнил о старых друзьях. Один из приятелей предложил мне должность представителя некой компании, производящей резину и расположенной в Бад-Вюртемберге. На это предложение я не откликнулся. В Мюнхене встретился с Эрихом Кемпкой, шофером Гитлера. Он получил место, работал тоже шофером, в «Порше». Кемпка порекомендовал меня Якобу Берлину, советнику Гитлера по автомобильным вопросам и моторизации. Этого человека я несколько раз видел в канцелярии, должно быть, когда он приходил представить новые модели машин или танков «тигр». Берлин был одним из совладельцев «Мерседеса».

Я уже не помню, что за нелегкая занесла меня в Гамбург. Там один из генералов вермахта, занимавшийся немецкими военнопленными, освобожденными с запозданием, как я, отправил меня на аудиенцию к принцессе Изенбургской. Она тоже, в свою очередь, мне помогла. Благодаря их протекции и поддержке я смог встретиться с министром Германом Шефером, который проконсультировал меня по юридическим вопросам и дал разрешение на очень выгодный кредит. Опираясь в основном на эти деньги, я смог начать дело в Берлине, купив магазин живописи, продававшийся в то время пожилым, лет 76, человеком. Дело было верное, но не более того. Это помогло мне прочно встать на ноги.

Я, честно говоря, не читал специально книг по нацистской Германии. Дома у меня есть книги по этому периоду истории, но я их разве что пролистывал. Все это принадлежит жене, она собирала документы, покупала и читала труды о нацистском режиме, о Гитлере, о концлагерях. У нее были даже доклады и документы из СПД или из профсоюза. Она, как настоящий профессионал, была очень организованной.

А я, когда десять лет спустя после войны узнал о том, что творилось в концлагерях, испытал настоящий удар, просто шок. Я много узнал о том, что называли индустрией смерти, или Холокостом. Это чудовищно, невероятно чудовищно. За все время, проведенное мною в плену в СССР, я ни разу ни о чем таком не слышал. Ни один тюремный следователь не заговаривал со мной о страданиях и уничтожении еврейского народа. Ни разу никто из моих мучителей не намекал на жестокости, которые творились в этих лагерях.

Я до сих пор не могу понять, как было возможно осуществить это, чтобы никто из нас ничего не понял и ни о чем не догадался. Я чувствовал, да и сейчас чувствую себя неловко, осознавая тот факт, что я столько лет провел подле Гитлера и ни сном ни духом не знал обо всех этих вещах, если не считать телеграммы, где упоминались Красный Крест и граф Фольке Бернадотт. Гитлер был моим шефом. Я смотрел на него почти каждый день и ничего не видел. Во всяком случае, я не воспринимал его, как мучителя и убийцу. Со мной он всегда был вежлив и внимателен.