Я попробовал прибегнуть к последнему доводу.

— Если решение брата Непомука, как вы его, господин настоятель, именуете, столь непреклонно, если забота о спасении души — единственное, что занимает его в этом мире, то как, объясните мне, соблазн благ земных может отвратить его от принятого решения? Есть во всем этом какая-то непоследовательность, которую я не в силах постичь.

Настоятеля немного смутил мой пристальный взгляд, но через мгновение он уже надел на себя личину наивности — самое испытанное средство плутов.

— Господи, — воскликнул он, — стало быть, вы, любезный сын мой, не знаете, какое огромное утешение сулит благочестивому человеку обладание земными благами! Да, богатства мира сего достойны презрения, доколе они источник суетных наслаждений, но праведник должен требовать их с твердостью, коль скоро они служат ему надежным средством творить добро. Не скрою, будь я на месте святого трапписта, я не уступил бы своих прав никому; на те деньги, которые у такого молодого и блестящего вельможи, как вы, уходят на содержание породистых лошадей и собак, я предпочел бы основать монашескую обитель, где наставляли бы в истинной вере и раздавали бы милостыню. Церковь учит, что ценой больших жертв и богатых приношений мы можем очистить нашу душу от самых тяжких грехов. Брат Непомук, охваченный священным ужасом, полагает, что, только публично искупив грехи, он спасет свою душу. Исполненный истинной веры мученик, он хочет отдать себя в руки неумолимого правосудия людского. Но насколько будет лучше для вас и вместе с тем покойнее, если он воздвигнет какой-нибудь святой алтарь во славу божью и похоронит в блаженной тиши монастыря зловещее имя, от которого уже отрекся! Он так глубоко проникся духом своего ордена, так стремится к самоотречению, самоуничижению и бедности, что потребуются великие усилия и даже помощь свыше, дабы убедить его променять подвижничество на иное богоугодное дело.

— Стало быть, это вы, господин настоятель, движимый бескорыстной добротою, взяли на себя труд отвратить его от пагубного решения? Я восхищен вашим рвением и благодарю вас за него; но я не вижу необходимости в столь длительных переговорах. Господин Жан де Мопра требует своей доли наследства — что может быть справедливее! И пусть даже закон отказал бы во всех гражданских правах тому, кто спасся от наказания лишь бегством, — кстати, я сейчас вовсе не намерен входить в обсуждение этого, — мой родственник мог бы не сомневаться, что между нами никогда не возникло бы ни малейшего спора по этому поводу, если бы я мог свободно располагать хоть каким-нибудь состоянием. Но, как вам должно быть известно, я обязан тем, что владею Рош-Мопра, лишь доброте моего дяди, господина Юбера де Мопра, он и так достаточно сделал, заплатив долги семьи, которые превышали стоимость поместья, и я не могу ничего отчуждать без его дозволения, ибо в действительности я лишь хранитель состояния, которого еще окончательно не принял.

Настоятель с изумлением посмотрел на меня, словно сраженный непредвиденным ударом; затем лукаво улыбнулся и сказал:

— Отлично! Как видно, я ошибся, и мне следовало адресоваться к господину Юберу де Мопра. Я так и поступлю и не сомневаюсь, что он будет весьма признателен, ибо я стремлюсь избавить его семью от скандала, который, возможно, сулит принести немало пользы одному из его родственников в жизни небесной и уж наверняка принесет немало вреда другому его родственникув жизни земной.

— Понимаю вас, сударь, — ответил я. — Это угроза, и я отвечу в том же тоне. Если господин Жан де Мопра вздумает докучать моему дядюшке и моей кузине, то ему придется иметь дело со мной. И мне не понадобится привлекать его к суду: я сам призову его к ответу за некоторые обиды, которых отнюдь не забыл. Передайте, что я не дам отпущения грехов вашему трапписту, если он вздумает отказаться от роли кающегося грешника. Если Жан де Мопра не имеет средств к существованию и взывает к моей доброте, я могу уделить ему за счет доходов, предоставленных в мое распоряжение, сумму, достаточную для того, чтобы вести скромный и разумный образ жизни, согласный с духом его обетов; но если им овладело честолюбие церковника и он рассчитывает вздорными и нелепыми угрозами устрашить моего дядю и вырвать у него деньги для удовлетворения своих новых потребностей, то пусть он лучше умерит свой пыл. Так и передайте ему от моего имени. Один лишь я могу защитить спокойствие старика и будущее его дочери, и я это сделаю, даже с опасностью для собственной чести и жизни.

— Однако в вашем возрасте честь и жизнь имеют кое-какую цену, — возразил настоятель, задетый за живое, но сохранивший тем не менее прежнюю любезность. — Кто знает, на какие безумные поступки может толкнуть трапписта его религиозное рвение? Ибо, между нами говоря, милый сын мой… Я, видите ли, не склонен к фанатизму: в молодости я повидал свет и не одобряю крайних решений, продиктованных чаще всего гордыней, а не истинным благочестием. Я пошел на то, чтобы умерить суровость устава: у монахов моей обители здоровый вид, и они носят белье… Поверьте, сударь мой, я вовсе не одобряю замысла вашего родственника и сделаю все от меня зависящее, дабы отвратить его от этого намерения. Но ежели он станет упорствовать, к чему послужат все мои старания? У него есть разрешение его духовного пастыря, и он может уступить пагубному порыву… И вы, чего доброго, окажетесь серьезно скомпрометированы его показаниями, ибо, хотя вы, как говорят, весьма достойный дворянин и отреклись от ошибок прошлого, хотя душе вашей, быть может, всегда была ненавистна несправедливость, вы замешаны во множестве таких деяний, которые человеческие законы преследуют и карают. Кто знает, какие разоблачения может невольно сделать брат Непомук, если начнется уголовное следствие по всей форме. Сможет ли он удержать судей в рамках расследования только его вины, так, чтобы оно не коснулось и вас?.. Поверьте мне, я хочу мира… Я добрый человек…

— Да, отец мой, вы необыкновенно добры, — насмешливо ответил я, — это сразу заметно. Но стоит ли так тревожиться? Ведь существует одно весьма убедительное соображение, которое должно успокоить нас обоих — и вас и меня. Если брата Жана побуждает стремиться к публичному покаянию истинный долг христианина, то нетрудно будет убедить его, что ему следует остановиться из боязни увлечь за собою в пропасть другого человека, ибо дух христианства это запрещает. Но если догадки мои верны и господин Жан де Мопра не имеет ни малейшего желания предать себя в руки правосудия, то угрозы его меня не запугают и я найду способ помешать тому, чтобы дело получило нежелательную огласку.

— Стало быть, это все, что я могу ему передать? — спросил настоятель, бросая на меня взгляд, в котором сверкнула злоба.

— Да, сударь, — ответил я, — если только он не соизволит выслушать здесь мой ответ прямо от меня. Я пришел сюда, преодолев отвращение, которое он мне внушает, и удивлен тем, что, выразив столь настойчивое желание переговорить со мной, он, когда я явился, предпочитает держаться в стороне.

— Сударь, мой долг сделать все, чтобы в этом священном месте царил мир господень, — вновь заговорил настоятель с комической важностью. — Вот почему я воспрепятствую всякой встрече, которая может привести к бурным объяснениям…

— Легко же вас испугать, господин настоятель! — заметил я. — Однако ни мне, ни трапписту незачем горячиться. Но так как не я затеял эти объяснения, да и пришел я сюда из одного лишь чувства жалости, то с легким сердцем отказываюсь от дальнейших переговоров, вас же благодарю за любезную готовность быть посредником.

И, отвесив глубокий поклон, я вышел.

XX

Я рассказал аббату, который дожидался меня у Пасьянса, об этой беседе, и он вполне согласился со мной; как и я, он полагал, что настоятель вовсе не старался отговорить трапписта от якобы принятого им решения, а напротив, употребляя все свое влияние, убеждал его попытаться запугать меня и таким образом принудить откупиться крупной суммой денег. Аббат считал вполне естественным, что старик настоятель, верный духу монашеской братии, хотел, чтобы плоды трудов и сбережений Мопра-мирянина перешли в руки Мопра-монаха.