— Бурная страсть внушила вам эту мысль, — улыбаясь, возразил Артур, — но, будь у вас случай ее осуществить, вы бы ни за что так не поступили. Когда мы вступаем в единоборство с одной какой-то стороной нашей натуры, мы воображаем, будто все остальные ее свойства не существуют; но стоит какому-нибудь внешнему толчку их пробудить, и мы убеждаемся, что в душе нашей сосуществует одновременно множество чувств. А ведь вы, Бернар, не безразличны к славе, и если бы Эдме предложила вам отречься от славы, вы заметили бы, что дорожите ею больше, нежели предполагали. Вы горячий поборник республиканских взглядов; Эдме первая вам их внушила. Что бы вы о ней подумали, да и хороша бы она была на самом деле, ежели бы сказала вам: «Превыше религии, которую я вам проповедовала, божеств, которых я для вас открыла, существует нечто еще более великое и святое: это моя прихоть». Бернар, любовь ваша требовательна и полна противоречий. Впрочем, непоследовательность присуща всякой любви. Мужчина воображает, что у женщины нет своего собственного «я», что она неминуемо должна раствориться в своем чувстве к нему, и, однако, большую любовь внушает ему лишь та, которая как бы возвышается над женской слабостью и косностью. В этой стране, как видите, каждый колонист вправе насладиться прелестями своей рабыни; но он не полюбит ее, как бы она ни была прекрасна. Если же случится, что он почувствует к ней привязанность, первейшей его заботой будет отпустить ее на волю, иначе она для него не человек. Ибо спутнице жизни должно быть присуще все, что отличает существа возвышенные: дух независимости, понятие добродетели, преданность долгу; и потому, чем больше твердости и терпения обнаруживает в отношении вас возлюбленная, тем прочнее ваша привязанность, как бы вы ни страдали. Умейте же различать любовь и желание: желание стремится разрушить преграды, которые его манят, и умирает на обломках побежденной добродетели; любовь стремится жить и потому хочет, чтобы предмет обожания подольше оставался под защитой той алмазной стены, ценность и красоту которой составляет ее блистательная твердость.

Так, разъясняя мне, какие таинственные пружины движут моей страстью, Артур проливал свет своего разумения в грозовой сумрак моей души. Иной раз он добавлял:

— Если бы небо даровало мне жену, о какой я подчас мечтаю, любовь моя, думается мне, была бы не только страстной, но благородной и щедрой; впрочем, наука отнимает слишком много времени: мне было недосуг искать свой идеал, да если б он и встретился на моем пути, я не сумел бы ни распознать его, ни изучить. Вам же, Бернар, посчастливилось, но вы не обогатите естествознание: не может один человек обладать всем.

Артур решительно отвергал мои опасения относительно замужества Эдме, он считал, что они навеяны болезненной мнительностью. В молчании Эдме он видел, напротив того, восхитительную щепетильность, которая руководит ее поведением и чувствами.

— Тщеславная женщина на ее месте позаботилась бы о том, чтобы довести до вашего сведения обо всех жертвах, какие вам приносит, перечислила бы титулы и достоинства всех претендентов, которых ради вас отвергает; но у Эдме слишком возвышенная душа, слишком глубокий ум, чтобы вдаваться в эти никчемные подробности. Она полагает, что соглашение ваше нерушимо, и не хочет уподобляться тем слабохарактерным особам, которые постоянно твердят о своих победах и ставят себе в заслугу то, что для сильной натуры не составляет труда. Верность родилась с нею — Эдме и не представляет себе, что ее можно заподозрить в измене.

Беседы с Артуром проливали целительный бальзам на мои раны. Когда же Франция открыто присоединилась к борьбе за американскую независимость, я узнал от аббата новость, которая в одном отношении меня окончательно успокоила. Он писал, что в Новом Свете я, возможно, встречу «старого друга»: граф де ла Марш получил полк и отбывает в Соединенные Штаты.

« Между нами говоря, — добавлял аббат, — ему необходимо упрочить свое положение. При всей своей скромности и благоразумии этот молодой человек имел слабость поддаться сословному предрассудку. Он стыдился своей бедности и скрывал ее, как скрывают проказу; он ухитрился разориться вконец, не показывая и вида, что ему грозит разорение. В свете приписывают его разрыв с Эдме этим превратностям фортуны и даже поговаривают, что он был увлечен не столько ею, сколько ее приданым. Я никогда не решусь подозревать господина де ла Марша в низких намерениях; думаю все же, что причиной его терзаний были ложные понятия о ценности благ мирских. Эдме желала бы, если случится вам его встретить, чтобы вы оказали ему такое же внимание и проявили такое же участие, какое постоянно проявляла к нему она. Ваша необыкновенная кузина и на сей раз, как всегда и во всем, исполнена чрезвычайной доброты и достоинства».

XV

Накануне отъезда де ла Марша, когда письмо аббата было уже отослано, в Варение произошло небольшое событие, которое явилось для меня в Америке приятной и забавной неожиданностью; впрочем, как вы убедитесь позже, оно удивительным образом вплелось в цепь важнейших событий моей жизни.

Будучи довольно серьезно ранен во время злосчастного сражения под Саванной, я все же оставался в Виргинии, где под начальством генерала Грина [50]усердно собирал остатки разбитой армии Гейтса. [51]Он был, на мой взгляд, куда больше героем, нежели его счастливый соперник Вашингтон. Мы только недавно узнали о высадке эскадры господина де Терне, и уныние, охватившее нас в пору превратностей и невзгод, стало рассеиваться, ибо мы надеялись на подмогу более существенную, нежели та, что прибыла в действительности. Пользуясь короткой передышкой, мы с Артуром бродили по лесу, неподалеку от лагеря, радуясь возможности наконец-то потолковать о чем-либо другом, а не только о Корнуоллисе [52]или об изменнике Арнольдсе. [53]Удрученные скорбным зрелищем бедствий, постигших американскую нацию, мы долгое время опасались, что несправедливость и корысть восторжествуют над благом народов; а сейчас опасения наши сменились радостной безмятежностью. Когда у меня выдавался час досуга, я забывал о суровых трудах и походах, уносясь мыслью, словно в оазис, в ставший мне родным Сент-Севэр. Я завел обыкновение рассказывать в этот час снисходительно внимавшему Артуру комические истории, рисующие мои первые шаги на жизненном поприще, после того как я покинул Рош-Мопра. Я описывал ему то сценку моего первого одевания в замке Сент-Севэр, то презрение и ужас, вызываемые моей особой у мадемуазель Леблан, то наставления, какими она досаждала своему приятелю Сен-Жану, утверждая, что он должен держаться от меня на почтительном расстоянии. Уж не знаю почему, но вместе со всеми этими забавными лицами пришел мне на память образ величавого идальго Маркаса, и я принялся точно и тщательно живописать одеяние, повадки и речь этого загадочного персонажа. В действительности же Маркас отнюдь не был так смешон, как это представлялось моему воображению; но в двадцать лет мужчина всего лишь мальчишка, особенно если он на войне, да еще только что избежал грозных опасностей, да еще преисполнен горделивой беззаботности оттого, что ему удалось отстоять свою собственную жизнь. Слушая меня, Артур смеялся от всего сердца, заверяя, что отдал бы целиком свою коллекцию натуралиста за одного столь любопытного зверя, как изображенный мною идальго. Вдохновляемый готовностью Артура разделить мои ребячества, я не смог бы, пожалуй, удержаться от некоторых преувеличений в обрисовке моего героя; но тут на повороте дороги перед нами внезапно возник высокий и тощий — кожа да кости — человек в убогой одежде; он степенно и задумчиво шел навстречу нам, держа в руке обнаженную длинную шпагу; ее острие, миролюбиво опущенное книзу, почти касалось земли. Это существо так походило на только что нарисованный мною портрет, что, пораженный совпадением, Артур залился безудержным смехом. Он отступил в сторону, давая дорогу двойнику Маркаса, затем повалился на траву, захлебываясь от хохота.