Прощай же, милый друг. Мне становится весело при мысли о нынешнем ужине! Ах, как будет мне сладостно это веселье, когда ты разделишь его со мною!

Расцелуй это письмо и прыгай от радости — сейчас ты узнаешь новость! И если я не прыгаю и мне нечего целовать, то, пожалуйста, не думай, что я сама не радуюсь. Так вот, батюшке надобно поехать в Берн по тяжебному делу, а оттуда в Солер за пенсионом, он предложил матушке сопровождать его, и она согласилась, надеясь, что перемена воздуха окажет благотворное действие на ее здоровье. Они хотели доставить мне удовольствие и взять меня с собою, а я не сочла удобным высказать свое мнение по этому поводу. Но коляска оказалась такой тесной, что пришлось отказаться от этой затеи, и сейчас все наперебой уговаривают меня не огорчаться. Пришлось притвориться опечаленной, но то, что я принуждена играть роль, внушает мне искреннее огорчение, и муки совести почти избавили меня от необходимости притворяться.

Пока родителей не будет, я не останусь дома, сама себе хозяйкой. Меня отправляют погостить к дядюшке, — все это время я и в самом деле буду неразлучна со своей «неразлучной». Помимо этого, матушка предпочла обойтись без горничной и оставляет Баби опекать меня. Сей аргус не очень-то опасен. Нет надобности подкупать ее верное сердце или делать ее своей наперсницей: в случае нужды от нее не трудно отделаться, стоит лишь предложить ей что-нибудь сулящее выгоду или развлечение.

Видишь, как легко будет нам видеться целые две недели. Но именно сейчас скромность и должна заступить место вынужденной сдержанности: наша обязанность — так же сдерживать себя добровольно, как прежде по принуждению. Не смей приходить к кузине, пока я гощу у них, чаще, чем обычно, дабы не поставить ее в неловкое положение. Надеюсь, нет нужды говорить тебе о том, что ты должен щадить ее скромность, как того требует ее пол, и уважать священные законы гостеприимства, — человек порядочный не нуждается в нравоучениях, он понимает, что любовь должна с почтением относиться к дружбе, предоставившей ей приют. Я знаю твою пылкость, но знаю также, что есть пределы, за которые она не выйдет. Для тебя никогда не было жертвой повиновение чувству чести, не будет и теперь.

Отчего же ты так недовольно хмуришься? Отчего столько печали в твоем взгляде? Зачем роптать на непреложные законы, установленные долгом? Предоставь твоей Юлии смягчить их. Разве ты когда-нибудь раскаивался в том, что был послушен голосу ее рассудка? Возле цветущих берегов, там, у истоков Вевезы, есть уединенное селение, — порой оно служит прибежищем для охотников, а должно было бы служить приютом для влюбленных. Вдали от главной постройки, принадлежащей господину д'Орбу, раскинулось окрест несколько шале [51], — под их соломенными кровлями найдут укромное прибежище любовь и радость — друзья сельской простоты. Румяные молочницы не болтливы и умеют хранить чужую тайну, ибо нуждаются в этом сами. Ручьи, пересекающие луга, окаймлены прелестными рощицами да зарослями кустарника. А дальше, под сенью дремучих лесов, обретаешь приют еще уединеннее, еще глуше.

Нигде там не встретишь ничего искусственного, созданного руками человека, его суетными заботами, повсюду видишь лишь одни нежные заботы всеобщей нашей Матери. Там находишься только под ее покровительством и можешь подчиняться лишь ее законам.

Клара с таким пылом уговаривала своего батюшку принять приглашение г-на д'Орба, что он решил, пригласив друзей, отправиться на охоту в этот кантон, провести там два-три денька и взять с собою «неразлучных». А ведь тебе ли не знать, что у «неразлучных» есть свои неразлучные. Один из них, хозяин дома, будет, разумеется, оказывать почести гостям; другой же окажет почести — хоть и не такие пышные — своей Юлии в скромном шале; и шале, освященное любовью, станет для них Книдским храмом [53]. Чтобы удачно и беспрепятственно осуществить чудесный замысел, надобно кое о чем условиться. Сговориться нам будет нетрудно, и все эти приготовления сами по себе уже составят часть того удовольствия, ради которого они задуманы. Прощай, друг мой, прерываю беседу, опасаясь всяких неожиданностей. К тому же я чувствую, что сердце твоей Юлии раньше времени переносится в шале.

P. S. Хорошо обо всем поразмыслив, я решила, что мы будем встречаться почти ежедневно, то есть через день — у сестрицы, а в другие дни — на прогулке.

Вот и уехали нынче утром добрый мой батюшка и несравненная матушка, осыпая самыми нежными ласками свою возлюбленную дочку, столь недостойную их доброты. Я же, обнимая их, чувствовала, как у меня легонько сжимается сердце, но в то же время где-то в глубине этого неблагодарного, бесчеловечного сердца трепетала греховная радость. Увы! Куда же удалилась та счастливая пора, когда я все время была на их глазах, жила в невинности и благонравии, когда мне было хорошо только близ них, и стоило мне отойти, как я испытывала огорчение! Теперь же я, грешная и боязливая, дрожу, думая о них; краснею, думая о себе. Порок осквернил все мои добрые чувства, я изнываю в бесплодных и напрасных сожалениях, даже не вызывающих во мне настоящего раскаяния. Горькие мысли навеяли на меня такую тоску, какой я не испытывала при прощании. После отъезда любезных моих родителей тайная тревога поглотила всю мою душу. Пока Баби складывала вещи, я нечаянно вошла в комнату матери, заметила кое-какие оставленные ею уборы и перецеловала их, заливаясь слезами. Душа моя прониклась умилением, — и это несколько меня утешило. Значит, нежный голос природы еще не совсем заглох в моем сердце. Ах, мучитель мой, напрасно ты стремишься поработить нежное и столь слабое сердце; вопреки тебе, вопреки всем твоим стараньям обольстить его, в нем еще живы праведные чувства; оно еще почитает и лелеет права более драгоценные, нежели твои.

О, прости, любезный друг, за невольные упреки и не бойся, что я пущусь в долгие рассуждения, как, впрочем, следовало бы. Я понимаю, сейчас не время сетовать — быть может, уже никогда наша любовь не будет так свободна; не хочу скрывать от тебя своих страданий, но не хочу и огорчать тебя. Ты должен знать о них, — но не обременяй ими свою душу, а облегчи мою. Ведь только на твоей груди я могу излить свою печаль. Ведь ты — мой нежный утешитель. Ты поддерживаешь мое поколебавшееся мужество. Ты питаешь в моей душе склонность к добродетели, даже после того, как я потеряла ее. Без тебя и без милой моей подруги, рука которой так часто с нежным сочувствием утирала мои слезы, я уже давно зачахла бы от смертельной тоски! Но ваши нежные заботы поддерживают меня. Пока вы меня уважаете, я не могу унизить себя, и я с отрадой думаю о том, что ни она, ни ты не любили бы меня, если б я заслуживала одного лишь презрения. Я лечу в объятия милой кузины — вернее, нежной сестры, — чтобы излить свою невыносимую тоску. Приходи же нынче вечером, верни моему сердцу утраченную радость и спокойствие.

Нет, Юлия, я должен видеть тебя ежедневно, — так хороша была ты вчера. Я все больше подпадаю под твои чары, любви моей суждено непрестанно усиливаться и расти. Ты для меня — неисчерпаемый источник все новых и новых чувств, о коих я даже не мог помышлять. Какой непостижимый вечер! Какое неизведанное наслаждение подарила ты моему сердцу! Какая волшебная печаль! О, томление умиленной души, ты сладостнее всех бурных удовольствий, безудержной веселости, упоительной радости и восторгов, которые вкушают влюбленные в огне неистовых желаний. Спокойное и чистое наслаждение, чуждое чувственных утех, никогда, о, никогда живая память о тебе не изгладится в моем сердце! О боги! С каким восхищением, с каким жаром смотрел я на двух нежных красавиц, когда они сидели, трогательно обнявшись, когда одна склонилась головкой на грудь другой, когда их сладостные слезы смешались и орошали твою прекрасную грудь, — так небесная роса увлажняет распустившуюся лилию! Я ревновал к их нежной дружбе! Даже находил ее более привлекательной, чем сама любовь, и негодовал на себя, что не могу предложить тебе столь же отрадное утешение, не нарушив его вспышками страсти. Ничто, ничто на свете не может вызвать столь сладостное умиление, как ваша ласковая дружба, и, право, чета нежнейших любовников не произвела бы на меня более чарующего действия.