И Hyp ад-Дину стало стыдно перед купцами, и он в тот же час и минуту поднялся и отвесил тысячу динаров, которую он положил на хранение у москательщика, друга его отца, а потом он взял невольницу и привел ее в дом, куда поселил его старик москательщик. И когда девушка вошла в дом, она увидела там дырявый ковер и старый кожаный коврик и воскликнула: «О господин мой, разве я не имею у тебя сана и не заслуживаю, чтобы ты привел меня в свой главный дом, где стоят твои вещи? Почему ты не отвел меня к твоему отцу?» — «Клянусь Аллахом, о владычица красавиц, — ответил Hyp ад-Дин, — это мой дом, в котором я живу, но он принадлежит старику москательщику, из жителей этого города, и москательщик освободил его для меня и поселил меня в нем. Я же сказал тебе, что я чужеземец и что я из сыновей города Каира». — «О господии мой, — отвечала невольница, — самого маленького дома будет достаточно до тех пор, пока ты не вернешься в свой город. Но заклинаю тебя Аллахом, о господин мой, поднимись и принеси нам немного жареного мяса, вина и плодов, сухих и свежих». — «Клянусь Аллахом, о владычица красавиц, — ответил Hyp ад-Дии, — у меня не было других денег, кроме той тысячи динаров, которую я отвесил в уплату за тебя, и я не владею ничем, кроме этих динаров. Было у меня еще несколько дирхемов, но я истратил их вчера». — «Нет ли у тебя в этом городе друга, у которого ты бы занял пятьдесят дирхемов? Принеси их мне, а я тебе скажу, что с ними делать», — молвила девушка. «Нет у меня друга, кроме москательщика», — ответил Нур-ад-Дин.
И затем он тотчас же пошел, и отправился к москательщику, и сказал ему: «Мир с тобою, о дядюшка!» И москательщик ответил на его приветствие и спросил: «О дитя мое, что ты сегодня купил на твою тысячу динаров?» — «Я купил на нее невольницу», — ответил Hyp ад-Дин. «О дитя мое, — воскликнул москательщик, — разве ты бесноватый, что покупаешь одну невольницу за тысячу динаров? О, если бы мне знать, какой породы эта невольница!» — «О дядюшка, это невольница из дочерей франков [162]», — ответил Hyp ад-Дин…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала восемьсот семьдесят четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Hyp ад-Дин сказал старику москательщику: «Это невольница из дочерей франков». И старец молвил: «Знай, о дитя мое, что лучшей из дочерей франков цена у нас, в нашем городе, сто динаров. Но клянусь Аллахом, о дитя мое, над тобой устроили хитрость с этой невольницей. Если ты ее полюбил, проспи подле нее сегодняшнюю ночь и удовлетвори с него свое желание, а утром отведи ее на рынок и продай, хотя бы тебе пришлось потерять на этом двести динаров. Считай, что ты потерпел кораблекрушение в море или что на тебя напали воры в дороге». — «Твои слова правильны, — ответил Hyp ад-Дин. — Но ты знаешь, о дядюшка, что со мной ничего не было, кроме тысячи динаров, на которые я купил эту невольницу, и у меня ничего не осталось на расходы, ни одного дирхема. Я хочу от тебя милости и благодеяния, — одолжи мне пятьдесят дирхемов. Я буду расходовать их до завтра, а завтра я продам невольницу и верну их тебе из платы за нее». — «Я дам их тебе, о дитя мое, с любовью!» — ответил старик.
И потом он отвесил Hyp ад-Дину пятьдесят дирхемов и сказал: «О дитя мое, ты юноша, молодой годами, а эта невольница — красивая, и, может быть, твое сердце привязалось к ней и тебе нелегко ее продать. У тебя ничего нет на расходы, и эти пятьдесят дирхемов кончатся, и ты придешь ко мне, и я дам тебе взаймы в первый раз, и во второй раз, и в третий раз, до десяти раз, а если ты придешь ко мне после этого, я не отвечу тебе на законное приветствие, и пропадет наша дружба с твоим отцом». И затем старик дал ему пятьдесят дирхемов, и Hyp ад-Дин взял их и принес невольнице, и та сказала: «О господин мой, пойди сейчас же на рынок и принеси нам на двадцать дирхемов цветного шелку пяти цветов, и на остальные тридцать дирхемов принеси нам мяса, плодов, вина и цветов».
И Hyp ад-Дин отправился на рынок, и купил все, что потребовала невольница, и принес это к ней, и девушка в тот же час и минуту поднялась, и, засучив рукава, состряпала кушанье, и приготовила его самым лучшим образом, а потом она подала кушанье Hyp ад-Дину, и он стал есть, и она ела с ним, пока оба не насытились. Потом она подала вино и начала пить с ним, и она до тех пор поила и развлекала Hyp ад-Дина, пока тот не опьянел и не заснул. И тогда девушка в тот ж час и минуту поднялась и, вынув из своего узла мешок из таифской кожи, развязала его, и вынула из него два гвоздя, и потом она села, и принялась за работу, и работала, пока не кончила, и шелк превратился в красивый зуннар [163]. И девушка завернула зуннар в тряпицу, сначала почистив его и придав ему блеск, и положила его под подушку.
А потом она поднялась, оголилась и легла рядом с Hyp ад-Дином. Она начала его растирать, и он пробудился от сна и увидел подле себя девушку, подобную чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка. Она была заметнее, чем знамя, и лучше красных верблюдов — в пять пядей ростом, с высокой грудью, бровями, точно луки для стрел, и глазами, как глаза газелей. Щеки ее были точно анемоны, живот у нее был втянутый и со складками, пупок ее вмещал унцию орехового масла, и бедра походили на подушки, набитые перьями страусов, а между ними была вещь, которую бессилен описать язык, и при упоминании ее изливаются слезы.
И Hyp ад-Дин в тот же час и минуту повернулся к девушке, и прижал ее к своей груди, и стал сосать ее верхнюю губу, пососав сначала нижнюю, а затем он метнул язык между ее губ, и поднялся к ней, и нашел он, что эта девушка — жемчужина несверленая и верблюдица, другим не объезженная. И он уничтожил ее девственность и достиг единения с нею, и завязалась меж ними любовь неразрывная и бесконечная. И осыпал он щеки ее поцелуями, точно камешками, что падают в воду, и пронзал ее, словно разя копьем при набеге врассыпную, ибо Hyp ад-Дин любил обнимать черноглазых, сосать уста, распускать волосы, сжимать в объятиях стан, кусать щеки и ложиться на грудь, с движениями каирскими, заигрываниями йеменскими, вскрикиваниями абиссинскими, истомой индийской и похотью нубийской, жалобами деревенскими, стонами дамиеттскими, жаром сандийским и томностью александрийской. А девушка соединяла в себе все эти качества вместе с избыточной красотой и изнеженностью.
И Hyp ад-Дин с девушкой провели ночь до утра в наслаждении и радости…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала восемьсот семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Hyp ад-Дин с девушкой провели ночь до утра в наслаждении и радости, одетые в одежды объятий с крепкими застежками, в безопасности от бедствий ночи и дня, и спали они в наилучшем состоянии, не боясь при сближении долгих толков и разговоров.
А когда наступило утро, и засияло светом, и заблистало, Hyp ад-Дин пробудился от сна и увидел, что девушка уже принесла воду. И они с девушкой умылись, и Hyp ад-Дин совершил надлежащие молитвы своему господу, а затем девушка принесла ему то, что было под рукой из съестного и напитков, и Hyp ад-Дин поел и попил. А после этого невольница сунула руку под подушку и вытащила зуннар, который она сделала ночью, и подала его Hyp ад-Дину, и сказала: «О господин, возьми этот зуннар». — «Откуда этот зуннар?» — спросил Hyp ад-Дин. И девушка сказала: «О господин, это тот шелк, который ты купил вчера за двадцать дирхемов. Поднимайся, иди на рынок персиян и отдай его посреднику, чтоб он покричал о нем, и не продавай его меньше, чем за двадцать динаров чистыми деньгами на руки». — «О владычица красавиц, — сказал Hyp ад-Дин, — разве вещь в двадцать дирхемов, которая продается за двадцать динаров, делают в одну ночь?» — «О господин, — ответила девушка, — ты не знаешь цены этого зуннара. Но пойди на рынок и отдай его посреднику, и когда посредник покричит о нем, его цена станет тебе ясной».