Наступает вторая ночь. Повторяется все то, что произошло в первую. Тюркназ снова отказывает царю. Страсть его возрастает. Наступает третья, четвертая, наконец, тридцатая ночь. Царь, «обладая блаженством, ищет большего». Его снова приводят к Тюркназ.
Дивы похоти с каната снова сорвались,
Бесноватого канатом связывать взялись.
В паутине кос тяжелых мухой я застрял,
В эту ночь канатоходцем я невольно стал.
Как осел, я бесновался, видящий ячмень,
Или — словно одержимый в новолунья день. [307]
И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,
Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.
Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было.
Руку на руку тогда мне дева положила.
Руку эта зависть гурий мне поцеловала,
Чтоб убрал от клада руку. И, смеясь, сказала:
«Не тянись к запретной двери, ибо коротка,
Чтоб ее достать, любая длинная рука.
Вход в рудник закрыт печатью, и печать крепка,
И нельзя сорвать печати с двери рудника.
Пальмою ты обладаешь — так терпи, крепись,
Фиников незрелых с пальмы рвать не торопись.
Пей вино и знай, жаркое скоро вслед придет.
На зарю гляди, за нею солнца свет придет».
Я ответил ей: «О солнце сада моего,
Свет очей моих, услада взгляда моего!
У меня душа, ты видишь, подошла к губам.
Жарче поцелуй!.. Не надо слов холодных нам.
Как мне быть, коль вьюк с верблюда моего упал?
Помоги, избавь от муки, ибо час настал.
Скоро волк свирепых высей — хищный небосвод —
И по-волчьи и по-лисьи нападать начнет.
Словно лев голодный, прянет прямо на меня.
И повергнет ниц, как пардус пламенный, меня.
Если дверь не отопрешь мне нынче, знай, к утру
От томления и муки жгучей я умру.
Как цари и падишахи к гостю снизошли б,
Снизойди к моим моленьям, ибо я погиб!..
Изнемог я… И терпенья у меня не стало!»
«Руку удержи… Все будет… — госпожа сказала,—
Увенчать твое желанье — в том моя судьба.
Ибо ты — мой повелитель, я — твоя раба.
Бедный дар такому гостю будет ли хорош?
Все же — то, что ищешь ныне, позже обретешь.
У меня бери сегодня все, что сердцу любо:
Щеки, грудь и губы, — кроме одного, что грубо.
Кроме перла одного лишь — всей моей владей
Кладовой. И помни: ждет нас тысяча ночей,
Полных счастья. Но коль сердце пышет от вина,
Дам тебе служанку, словно полная луна,
Но чтоб нынче ты подол мой выпустил из рук».
Я, не разумея смысла, слышал только звук
Сладкой речи. Сам себе я говорил: «Не тронь!»
Но железо было остро и горяч огонь.
Молвил я: «Ты, струны тронув, их лишила лада,
Тысячи погибли с горя, не нашедши клада.
Слышишь? Кровь во мне бушует… Так поторопись
С казнью, чтоб палач скорее оборвал мне жизнь!»
Тут — как мне кипенье крови и безумья пыл
Повелели — на цветок я натиск совершил.
Страсть мою, что пламенела, не утолена,
Страсть мою меня молила удержать она.
И она клялась мне: «Скоро будет все твое.
Завтра ночью ты желанье утолишь свое.
Потерпи одни лишь сутки. Завтра — говорю —
Дверь к сокровищу сама я завтра отворю.
Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет.
Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!»
Так она мне говорила. Я же, как слепой
Иль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой,
И во мне от просьб желанной девы возросло
Во сто раз желаний пламя. До того дошло,
Что рванул я и ослабил пояс у нее.
А царица, нетерпенье увидав мое,
Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.
Отомкну сейчас сама я двери кладовой.
Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой…»
И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной».
Я на сладкую уловку сразу пойман был,
Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл.
И — доверчиво — ей сразу дал я миг, другой.
И когда услышал слово тихое: «Открой…»
Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд,
Увидал: пустырь, корзину и над ней канат.
А перед моей корзиной друг мясник предстал.
Заключил меня в объятья, извиняться стал.
«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал,—
Ты б не верил, если б это сам не испытал.
Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнать
Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?»
И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,
В знак тоски и утесненья черное надел.
Пребывающим в печали черной и в молчанье —
Черное лишь подобает это одеянье.
Шелк на голову набросив черный, словно ночь,
Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.
С черным сердцем появился я в родном дому.
Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому!
И скорблю, что из-за грубой похоти навек
Потерял я все, чем смутно грезит человек!»
И когда мой шах мне повесть эту рассказал,
Я — его раба — избрала то, что он избрал.
В мрак ушла я с Искендером за живой водой!.. [308]
Ярче месяц — осененный неба чернотой.
И над царским троном черный должен быть покров. [309]
Ибо цвет прекрасен черный — лучший из цветов. [310]
Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.
Кудри черные и брови юности даны.
Чернотой прекрасны очи и осветлены.
Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.
Коль шелка небесной ночи не были б черны,—
Их бы разве постилали в колыбель луны?
Каждый из семи престолов свой имеет цвет,
Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».
Так индийская царевна в предрассветный час
Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.
Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,
Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый.
вернуться
307
…словно одержимый в новолунья день. — См. сноску 216.
вернуться
308
В мрак ушла я с Искендером за живой водой!.. — то есть по примеру царя я облачилась в черное, ища духовного просветления.
вернуться
309
И над царским троном черный должен быть покров. — Черный— придворный цвет аббасидских халифов (750—1258) и их вассалов Сельджукидов, правивших во времена Низами.
вернуться
310
…цвет прекрасен черный — лучший из цветов. — Персидская поговорка гласит: «Выше черного цвета нет», то есть любой цвет можно окрасить в черный, но черное ни в какой цвет не перекрасить.