Он вновь открыл глаза. С предчувствием опасности. Дрожа от холода. С напряженными до предела нервами. Гроза ушла дальше, оставив за собой сломанные ветки деревьев и усыпанное звездами небо. Он ощупал рукой матрас возле себя. Стеф исчезла. Тревога волной поднялась от живота к горлу. Куда она делась?

Негромкие голоса, скрип гравия на дорожках. К вилле подходили какие-то люди. Не вполне проснувшись, он вскочил, потерял равновесие на неустойчивых жилетах, успел вовремя ухватиться за один из столбов навеса. С бешено бьющимся сердцем стал искать пушку в кармане куртки. Чья-то рука схватила его за плечо. Вздрогнув всем телом, он резким движением вывернулся и, не помня себя от ужаса, выхватил пистолет.

– Спокойно, это я.

Белое платье, бледное лицо и улыбка Стеф. Не снимая судорожно сжатый палец со спускового крючка, Пиб шумно перевел дух, постарался унять дрожь.

– Черт, Стеф, ты меня до смерти перепугала!

Жестом она велела ему успокоиться и говорить шепотом.

– К нам гости, – тихо сказала она. – Около пятнадцати человек. Мужчины и женщины.

– Надо смываться! Чего мы ждем? – выдохнул Пиб.

Она смотрела на него с той непроницаемой улыбкой, которая всегда сопровождала самые безумные ее идеи.

– Их.

– Что значит, их?

– Мы ждем их.

23

Перед тем как сесть в машину, он опрокинул стакан водки, но ему так и не удалось окончательно проснуться. Электронные часы на приборной доске показывали четыре с четвертью.

Четыре с четвертью.

Неподходящий час для поездок по извилистым разбитым дорогам Шера. А ведь жена давно говорила, что ему следовало выбрать узкую специализацию – скажем, проктологию, ведь люди все чаще маются животом, у всех запоры, больные задницы, проблемы с геморроем… – и перебраться в город. Но Мсье предпочел общую медицину и выкупил практику у старого хрыча, докторишки в захолустном Шере. Мсье и его великие идеалы. Мсье, видите ли, верит в свою спасительную, искупительную, гуманитарную миссию, верит в своепризвание и получает жалкие гроши за возню с деревенскими пентюхами. С тех пор как европейское правительство упразднило систему социального обеспечения, на бедняков уже нельзя было рассчитывать – его гонорары, действительно, не позволяли нормально жить. Если бы он послушал ее, они бы сейчас обитали в роскошной квартире или в собственном доме в Бурже, вели бы светскую жизнь, не растрачивая даром целые вечера на идиотские программы европейского телевидения, пили бы вина лучших сортов, а не ужасающий пикет, который дарили ему некоторые пациенты, их дети не ходили бы в жалкий коллеж со скверными истеричными учителями, и машину они давно могли бы сменить, и отремонтировать кухню, к которой никто не притрагивался лет тридцать, и т. д. и т. п. Если бы он ее послушал.

Он никогда ее не слушал. Женился он на ней по обязанности, во имя долга, поскольку их первая сексуальная близость увенчалась беременностью, а в Европе архангела Михаила у молодых людей не было иного выхода, кроме как жениться на дурах, ухитрившихся залететь в ту же ночь, когда они теряли девство. Дура? Он подозревал, что его обвели вокруг пальца, попросту использовали. Она была из рабочей семьи и обречена на прозябание, так как получила скудное образование. И она сделала все, чтобы поймать в свои сети студента медицинского факультета. Она принадлежала к той категории расчетливых девиц, которые умели извлекать выгоду из сокрушительной нравственности, обуявшей женщин Европы. Она не учла лишь того, что ее будущий доктор никогда не станет практикующим врачом, который интересуется только банковским счетом и положением в обществе. С ее мнением он никогда не считался, в конце концов, не могла же она получить все разом. И вообще, чего ей было жаловаться: на жизнь он зарабатывал, у него был большой дом – насквозь дырявый, и машина на ходу – более трехсот тысяч километров на счетчике, каждый месяц он исправно оплачивал кредит, ребятишки были накормлены и одеты, на столе всегда стояло вино – среднего качества, да еще кое-что оставалось про запас.

Он по мере сил стремился облегчить страдания бедняков, толпившихся в его приемной. Иллюзии по поводу рода человеческого исчезли у него вместе с первыми выпавшими волосами, но он продолжал заниматься своим ремеслом, пусть без энтузиазма, зато честно. Пентюхи, как говорила его жена, болели из-за злоупотребления спиртным, скверных жиров, браков между близкими родственниками, чувства вины. Сексуальное убожество сельской жизни, инцест, семейное насилие вкупе с чередой обычных напастей – бронхит, грипп, отит, расстройство желудка, кровоизлияние, СПИД, БПЗ… Рассказывая о своих недугах, они обычно переходили к интимным признаниям, своеобразной исповеди, с которой больше не смели обращаться к приходскому священнику, хищному ворону душ. Доктор хотя бы не осуждал их, и они с готовностью обнажали душу, одновременно обнажая тело. У большинства женщин, когда они раздевались перед ним, проявлялось даже нечто вроде эксгибиционизма. К нему ходили теперь и бывшие клиентки гинекологов, ставших слишком дорогими для людей среднего достатка, и у него сложилось впечатление, что они молят о добром сердечном взгляде, какого не могли дождаться от мужей, в массе своей узколобых реваншистов. Некоторые поведали ему, что два-три раза в месяц ходят на тайные сборища, где женщины предаются всякого рода аморальным развлечениям. Они краснели, словно школьницы, признаваясь, что вступали в близкие отношения с незнакомыми мужчинами, которых в темноте даже не видели. Он слушал их с благожелательным интересом. Старался быть нейтральным, как подобает профессионалу, взывал только к благоразумию и осторожности: ведь вы же слышали о СПИДе, правда? Во время осмотра позволял себе сугубо медицинские прикосновения, да они и не намеревались отдаться ему по-собачьи, прямо на кушетке, им нужно было, чтобы он смотрел на них как на привлекательных женщин. Он ощущал себя врачевателем не только тел, но и душ – и больше всего ценил именно эту сторону своей профессии, чего никогда не поймет его супруга. Он всегда считал, что дух и физиология неразрывно связаны, хотя на факультете всегда стремились представить человека сгустком мяса, потрохов, костей и сухожилий. Одно время он интересовался альтернативной медициной, древней и современной, однако в Европе архангела Михаила ее приравняли к сатанинским ритуалам и отдали человеческое здоровье на полный откуп фармацевтических лабораторий. А те лишь того и ждали: освободившись от государственного контроля, они упразднили патентованные лекарства, стали необузданно рекламировать новые вакцины, произвели уйму антисептиков для очистки воды и обеззараживания ран, главное же, приучили население, лишенное сна из-за бомбардировок, ко всевозможным нейролептическим и снотворным средствам. Коммерсанты от медицины с идиотской гордостью мелких торговцев заявляли, что исчезновение системы социального обеспечения привело к расцвету лабораторий. Война, мол, породила новые потребности, и люди готовы платить последние деньги за новейшие препараты.

Он не любил, когда его будили посреди ночи. Поскольку он все больше пил, сидя перед экраном, не в силах выносить кретинизм Европейского телевидения, к полуночи его охватывала дрема, переходившая в тяжелый мутный сон, и пронзительный звонок телефона, казалось ему, выныривал из океана грязи. Жена толкала его коленом, чтобы он снял трубку. Тогда он вставал и пытался вникнуть в то, что бормотал невидимый собеседник. Большей частью ничего по-настоящему срочного: мамаша всполошилась из-за поднявшейся у ребенка температуры, покрасневшего горла, боли в животе, рвоты… Поскольку гонорары стали договорными, он брал пятьдесят евро за визит, но часто, когда пациенты жаловались на финансовые затруднения, соглашался принять тридцать, двадцать евро, порой и того меньше – мешок яблок или орехов. Бедный мой старичок, ты не способен даже бензин окупить, ворчала жена. Она наверняка завела любовника, чтобы скрасить унылое существование супруги деревенского врача, чтобы воскресить кое-какие утраченные иллюзии. Порой она исчезала на два-три часа и возвращалась днем как раз перед возвращением детей из школы, с пылающими щеками, бегающим взглядом. Он не пытался уличить ее. Пусть тешится связями на стороне, по крайней мере, его оставит в покое. Он не испытывал никакой ревности и не жаждал отплатить ей той же монетой, хотя возможностей было предостаточно. Он хотел только одиночества, чтобы никто не мешал ему спокойно блуждать по лабиринту своих мыслей.