На дороге, по которой мы ехали, то и дело встречались пилигримы со всех трех континентов. По мере того как мы двигались вперед, их становилось все больше. Они представляли собой хоть и довольно разношерстную, зато достаточно любопытную компанию, а их искренняя вера во всемогущество святого Руми была по-настоящему заразительна.

Один человек в этой толпе особенно привлек мое внимание. Собственно говоря, с того самого дня, как нам посчастливилось вырваться из лап разбойников, любой дервиш обращал на себя мое внимание, но этого я заприметил сразу. «Нет, это не может быть Хусейн, старый друг нашей семьи! — одернул я себя. — Чтобы этот истощенный мешок с костями оказался тем, кто послал мне записку, предупредив о назревающем бунте во время парада! Просто невероятно!» — По крайней мере у того человека, что некогда избавил нас от разбойников, было тело, которое вполне могло бы принадлежать преуспевающему торговцу или упитанному слуге.

Этот же человек кутался в ветхий, испещренный заплатами плащ своего ордена — ордена нищенствующих и странствующих дервишей, — грубыми стежками приметанными сверху на скорую руку. Одеяние его можно было принять за маскарадный костюм, в который тот поспешно влез, чтобы просто сыграть дервиша, при этом ему явно не приходило в голову притворяться, чтобы наряд его сошел за настоящий. У того дервиша было лицо, обросшее бородой, вернее даже не бородой, а просто щетиной, которую не брили по меньшей мере неделю, а волосы настолько черными, что на солнце они отливали синевой, словно вороново крыло. А забитую дорожной пылью бороду этого дервиша уже щедро припорошила седина, во рту явно не хватало зубов. Хусейн вместо недостающих зубов вставил золотые — как я сильно подозревал, из чистого тщеславия. Припомнив, что дервиши при посвящении дают обет скромности и смирения, а посему для любого из них даже прикосновение к золоту является нарушением данного обета, я вдруг вспомнил черные дыры, зиявшие во рту первого дервиша в тех местах, где когда-то были зубы. Это случилось уже после того, как я наконец признал в нем своего старинного друга. Так неужели же это и есть тот самый человек?

Мой господин когда-то давно сказал мне: «Дервиши, они все, знаешь ли, на одно лицо». В общем-то я был согласен с ним. И все же иной раз в них было что-то неуловимое, что, однако, разительно отличало их друг от друга. И если передо мной действительно Хусейн, выходит, за минувшие пять лет ему удалось вжиться в роль дервиша настолько, что это казалось едва ли возможным. Нет, подумал я, до той поры, пока он сам — или Господь Бог — не подаст мне знак, я буду делать вид, что не узнал его.

Неподалеку от города Акзехир дервиш робко приблизился к нашему маленькому каравану и принялся просить подаяние.

— Ради любви к Аллаху! Ради любви к Аллах! — скороговоркой бормотал он, медленно пробираясь от одного к другому.

Я швырнул ему половинку каравая в деревянную чашу, которую он держал в руках, за что удостоился благословения. При этом он украдкой бросил на меня взгляд — тот таинственный, завораживающий взгляд, который все эти пять долгих лет оказались бессильны стереть из моей памяти. Дервиш молча смотрел мне в глаза, и я, спохватившись, добавил к этому еще редиску и небольшую луковицу. Взгляд его полоснул меня по лицу, точно кинжал. Но он так ничего и не сказал. Я тоже промолчал и поспешно отвернулся.

После этого он то и дело приближался к нам, словно бродячий пес, которому вы однажды имели глупость швырнуть корку хлеба. И хотя он ни разу не принял приглашения присоединиться к нам за трапезой, мы с тех пор окрестили его «нашим» дервишем. Вне всякого сомнения, бедняга в свое время дал еще какой-то дополнительный обет, запрещавший ему общаться с другими людьми больше, чем это было необходимо, чтобы не умереть с голоду. Самые суеверные среди нас приняли его появление за добрый знак.

XXXV

Последнюю ночь перед Коньей пилигримы по обычаю проводят в старом, полуразвалившемся караван-сарае под названием Баба Ахлям. Существует древнее поверье, что тому, кто останавливается под его крышей, снится сон, из которого человек может понять, захочет ли святой Руми выполнить его просьбу. Я хорошо помню, как одна нищая старуха, которую мы все хорошо знали, каждый раз наутро поворачивала назад и уныло брела домой. Видимо, во сне она видела нечто такое, после чего продолжать паломничество уже не имело никакого смысла.

А вот моя госпожа наутро вся светилась радостью. Заливаясь краской, она рассказала мне свой сон: ей приснилось, объяснила она, целое поле цветов, цветы поворачивали к ней свои головки, и тогда было видно обрамленное лепестками смеющееся детское личико.

— Слава Аллаху! — счастливо вздохнула она. — Ах, Абдулла, это было так прекрасно, что даже не хотелось просыпаться. Я так и спала бы, если бы вдруг не спохватилась, что надо спешить, чтобы мой сон поскорее стал явью.

И она засуетилась, подгоняя меня и слуг. Поднялась суматоха, слуги забегали, собирая вещи и торопясь поскорее тронуться в путь. Я присоединился к ним, покрикивая на своих помощников, поскольку спешил не меньше их. И на это у меня была очень веская причина: дело в том, что в караван-сарае мне тоже приснился сон, а уж вещий он или нет, покажет время.

Я быстро огляделся, отыскивая взглядом «нашего» дервиша. Последнее, что я видел вчера вечером, прежде чем отправиться на покой, была его тень. Дервиш свернулся в укромном уголке возле самых ворот, точно приблудный пес, который боится попасть кому-нибудь под ноги. И потом весь этот день я нет-нет, да и принимался искать старика глазами. Видите ли, дело в том, что в моем сне ему была отведена очень важная роль.

Самое же странное было то, что теперь он как будто провалился сквозь землю.

— Абдулла, ты видел… — прошептала моя госпожа, испуганно вздрогнув. И поспешно задернула занавески на окне паланкина.

— Нет, я тоже с утра его ищу, но старика пропал и след, — покачал я головой.

— Ты о ком? А-а, о том дервише! Нет, я имела в виду не его. Просто хотела сказать…

— И кого же вы имели в виду? — переспросил я, изо всех сил стараясь, чтобы она не заметила, что мысли мои далеко.

— Никого, — пробормотала она прерывающимся голосом. И снова погрузилась в молчание.

Но этого краткого разговора оказалось достаточно, чтобы я вернулся к действительности. Выглянув из носилок, я с удивлением обнаружил, что нашу небольшую группу догнал отряд спаги. Как ни странно, меня это нисколько не удивило. Слова, которые в моем сне сказал мне старый дервиш, эхом отдавались у меня в голове. Только теперь его манера говорить почему-то казалась мне на удивление знакомой, особенно из-за присвиста, с которым воздух вырывался сквозь провалы во рту, где прежде были зубы:

— Аллах да благословит тебя, друг мой!

Принимать на ночлег отправившихся в паломничество пилигримов — древняя и славная традиция. Она существует с незапамятных времен, все мусульмане свято чтят древний обычай, а здесь, в Конье, это, ко всему прочему, еще и немаловажная статья дохода. Поэтому хоть в первый день нашего пребывания в городе мне так и не удалось обнаружить дервиша и я, признаться, только и делал, что высматривал его, но особо не волновался. Можно было не сомневаться, дервиш непременно найдет приют — либо в одном из странноприимных домов, либо в келье какого-нибудь монастыря, которых в этом священном месте было великое множество. Так что рано или поздно я нападу на его след. Просто вопрос времени.

Что же до моей госпожи, то у нее тоже дел было по горло. В Конье жило немало ее знакомых; ее покойный дядя, тот, которому вздумалось некогда поднять мятеж, прежде много лет был здешним губернатором. А ее отец — словно желая навсегда стереть из памяти местных жителей само имя Баязеда, которое здесь до сих пор произносили не иначе, как с благоговением, — велел построить новую величественную мечеть и перенести в нее останки святого. Хотя постройка мечети к настоящему времени уже завершилась, отделочные работы были еще в самом разгаре. На каждом изразце затейливой вязью значилось «Султан Селим». Стены сияли свежими и яркими красками, а кафельные плитки, которыми они были выложены, еще не успели подернуться нежной паутиной трещин, которую неизбежно оставят на них время и палящие лучи солнца.