Николя открыл глаза: знакомые очертания мебели вернули его к действительности. Увидев торжественное и серьезное лицо бывшего прокурора, он встревожился. Он помнил, что именно так смотрел на него каноник Ле Флок, когда, много лет назад, явился к нему сообщить о его отъезде из Геранда. Такая же тревога, такое же нежное внимание читались в чертах склонившегося над ним знакомого лица.

— Добрый день, Николя.

— Уже день? Я так долго спал?

— Гораздо дольше, чем вы думаете. Сегодня пятница, почти два часа пополудни. Вчера вечером вы упали без сознания возле дверей моей библиотеки. Ваша одежда была облита токаем, и наши друзья сказали, что вам бы следовало найти этому прекрасному вину более удачное применение.

— Это был подарок, который я хотел вручить вам в знак искупления своего дезертирства с праздника. Я понимаю, каким я был неблагодарным по отношению к вам.

— Что вы такое говорите? Мы с вами давно понимаем друг друга с полуслова. Здесь вы у себя. На улице Монмартр дует ветер свободы. Помнится, когда вы только перебрались ко мне в дом, я сказал вам, что в этой маленькой Телемской обители [6]царят свобода и независимость.

Легкое покачивание головы сопровождало его слова; на одухотворенном лице играла добрая улыбка, а крупный красный нос морщился от удовольствия.

— Что с вами случилось? — спросил Ноблекур. — Ваш фрак пропах дешевым пойлом. Он был такой грязный и заляпанный, словно шерсть молодого спаниеля, потерявшегося на набережной Пеллетье. Что произошло, господин комиссар? Почему вы вдруг, изменив своим привычкам, позабыли о своем внешнем виде, о приставшей вашей должности опрятности?

— Увы, вы все правильно говорите, — ответил Николя, ощутивший себя нашкодившим школяром, от которого ждет ответа строгий учитель. — Но я не стану утомлять вас рассказом о своих похождениях.

Ноблекур устремил на него проницательный взор, каким некогда во время судебных процессов смущал обвиняемых.

— В общем, — глухим голосом произнес Николя, — должен сказать, что поначалу я отправился на улицу Верней к госпоже Ластерье, куда меня пригласили на ужин. Но так как госпожа Ластерье не оказала мне должного внимания, я от нее ушел и направился во Французский театр, где давали «Гофолию». Просидев первое действие и успокоившись, я решил вернуться к Жюли. Вернувшись и увидев, какое там царит веселье, я понял, что ошибся. Разъяренный и обиженный, я пошел куда глаза глядят и долго бродил по городу, словно блудный сын, а потом отправился на улицу Монмартр.

— Вы, действительно, вели себя как мальчишка. И это в ваши годы, с вашим-то опытом! Скажите, а в театре вы, случайно, не встретили кого-нибудь из знакомых?

— Встретил — моего собрата по ремеслу, дежурного комиссара Шоре.

Николя отвечал, не задумываясь, но в какую-то секунду сообразил, что вопросы Ноблекура напоминают ему допрос подозреваемого, у которого желают узнать, где он находился и что делал, когда было совершено преступление.

— Могу я поинтересоваться, сударь, почему вы об этом спрашиваете?

Белой, как у прелата, рукой, прокурор погладил себя по отвисшей розовой щеке.

— Ваш острый ум вернулся к вам, Николя, и теперь я могу сообщить вам важную и крайне неприятную новость. Уверен, она вас не обрадует, но я прошу вас сохранять спокойствие, ибо оно вам очень понадобится в ближайшие же часы.

— Что означают ваши слова, сударь?

— Они означают, мой мальчик, что сегодня утром, ровно в десять, за вами явился посланец Сартина. Начальник полиции немедленно требует вас к себе. Бурдо, явившийся справиться о вашем здоровье, очень долго тянул кота за хвост, но в конце концов раскололся. Будьте мужественны! Сегодня, ранним утром, госпожу де Ластерье нашли мертвой. Живущий по соседству врач осмотрел тело и высказал предположение, что женщину отравили.

Через много лет Николя вспоминал, что первым его чувством, возникшим прежде, чем печаль ударила его своим кинжалом прямо в сердце, стал вздох облегчения, словно его наконец отпустили на свободу. Затем внутри у него все сжалось, перед глазами стремительно пронеслись воспоминания о соединявшей их страсти, и он закрыл глаза. Он лежал молча, затаив дыхание, и Ноблекур испугался, как бы у него не отнялся дар речи.

— Отравлена! — наконец произнес Николя. — Вы хотите сказать, что испорченная пища или грибы…

— Увы, нет. Все признаки и находки говорят о том, что отравление совершено с преступными намерениями.

— А никому не пришло в голову, что она сама захотела уйти из жизни?

— Если у вас есть доказательства, что она пребывала в таком отчаянии, что могла решиться на самоубийство, вы должны немедленно представить их, прежде чем те, кому поручено вести это дело, начнут задавать вам вопросы.

Приподняв голову, Николя едва слышно спросил:

— Последний раз… Боже!.. я слышал ее — нет, я не видел ее, поэтому я и говорю, что именно слышал — она смеялась во весь голос, и ничто не указывало на ее намерение покончить с собой.

— Вам придется все это рассказать, и каждое ваше утверждение потребует дополнительных объяснений. Не волнуйтесь и не теряйте хладнокровия, ибо неприятности только начинаются. Поэтому приготовьтесь встретить их достойно. Вам не в чем себя упрекнуть… Сейчас же поторопитесь поведать обо всем Сартину. И передайте ему мое почтение.

Ноблекур старательно поправлял бархатную шапочку, прикрывавшую его совершенно лысый череп. Казалось, этим занятием он хотел рассеять возникшую между ними неловкость. Николя почувствовал, как внезапно ему стало совсем плохо. Несформулированный вопрос прозвучал как утверждение. И хотя ему было не в чем себя упрекнуть, с этой минуты он понял, что ступил на неведомую, а потому особенно опасную территорию, где препятствия будут множиться, тая в себе ловушки и капканы. Малейшее невпопад сказанное слово, безобидная фраза, озабоченный взгляд друга станут причинять ему столь болезненные раны, что он перестанет понимать, что происходит на самом деле а что является плодом его воображения…

Сердясь на самого себя, старый прокурор продолжил:

— Постарайтесь действовать аккуратно. Смотрите правде в глаза. Займите позицию зрителя, смотрящего на дело со стороны, как смотрит на него комиссар полиции Шатле, когда начинает расследование. От вас ждут четкого и обстоятельного рассказа о том вечере, когда госпожа Ластерье, по вашему собственному утверждению, казалась излишне оживленной. Обещайте вспомнить все, даже самые мельчайшие подробности. Сартин давно и хорошо знает вас, у него нет оснований сомневаться ни в вашей преданности, ни в вашей невиновности в случившейся трагедии, о которой мы пока ничего толком не знаем. А когда я говорю Сартин, я подразумеваю также и ваших друзей. Не воображайте, что ваши неприятности нас не касаются. Еще как касаются! Вы даже представить себе не можете, как они нас касаются. Поверьте, отныне главной нашей задачей является обеспечить вам нашу поддержку…

Дрожащий голос Ноблекура был исполнен такой удивительной теплоты, что все сомнения, какие могли возникнуть у Николя относительно своего ментора, рассеялись без следа; тем не менее, слыша из уст Ноблекура слово «невиновность», он вздрагивал. Впрочем, он прекрасно понимал, что вскоре его собеседниками станут его противники, обвинители, свидетели или даже судьи, настроенные к нему отнюдь не доброжелательно. И с ужасом осознал, что, удар, нанесенный гибелью близкого ему человека, до конца дела ставит его в положение подозреваемого, иначе говоря, тех, кому все двенадцать лет его работы в полиции приходилось выдерживать его бурный натиск во время расследования.

Дверь в комнату отворилась, и в проеме появилась озабоченная мина Бурдо.

— Прибыл фиакр, присланный господином де Сартином. Вы знаете, что лучше его не злить. Даю вам время, чтобы вы привели себя в порядок, а сам жду вас внизу. Я поеду с вами.

Николя вымученно улыбнулся.

— Полагаю, чтобы я не сбежал?