Николя почувствовал, как на его плечи обрушился тяжкий груз.

— Она никогда не рассказывала мне об этой стороне своей жизни!

— Я приказал ей молчать, а она, разумеется, была заинтересована в точном выполнении моих приказов. К чести вашей, должен признать, что даже в постели, где столько мужчин стремятся освободиться от гнета своих секретов, вы не разгласили ни одного, хотя знаете их достаточно. А ваша дама…

Сартин рассмеялся.

— …ваша дама получила инструкции — простите меня, дорогой Николя — постоянно вас расспрашивать. Вы не поддались ни разу. Для начальника полиции весьма приятно сознавать, что он может положиться на верность своего лучшего сотрудника.

— Но, сударь, — подал голос Бурдо, — если она играла такую роль, у нее вполне могли быть враги; кто-нибудь мог разоблачить ее и пригрозить доносом. Ей могли угрожать.

— Что ж, Бурдо, ваше замечание отмечено печатью здравого смысла. Конечно, она рисковала, как рискуем все мы, но ваше предположение пока нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть.

Непостижимо, думал Николя, женщина, которую он любил столь страстно, все время его обманывала, сделала из него игрушку в своих объятиях. Сартин с сочувствием смотрел на него, догадываясь, какое направление приняли его мысли.

— Вы не были частью ее игры, Николя. Она искренне к вам привязалась и надеялась когда-нибудь вырваться из-под нашей опеки. Поэтому она упорно хотела заставить вас жениться на ней. Она полагала, что если она станет появляться при дворе, нам придется отпустить ее. Но правила есть правила, и тут ничего не поделаешь. Чтобы поддерживать порядок и служить королю, мы прибегаем к способам, которые мораль порицает, но цель оправдывает.

— И расплачиваемся за это человеческими жизнями.

— Иногда да. Однако пока ничто не говорит о том, что причиной смерти стала ее работа на нас. Поэтому для блага государства нам необходимо выяснить истинную причину ее гибели.

Генерал-лейтенант повел сыщиков к себе в кабинет, где в камине горели огромные поленья, за которыми специально ездили в Венсеннский лес; огонь весело потрескивал, с шипеньем разбрасывая вокруг себя искры. Согласно издавна заведенному порядку, как только Сартин появлялся в Шатле, папаша Мари немедленно разжигал огонь в большом готическом камине. В центре комнаты, под охраной двух приставов, стояли задержанные Юлия и Казимир. Встав возле камина, Сартин выпрямился и развернул плечи, отчего его хрупкая фигура приобрела присущее ей величие. Приказав увести женщину, он начал допрашивать Казимира.

С приятным напевным выговором Казимир рассказал, кто он и откуда. Уроженец острова Гваделупа, он утверждал, что ему двадцать пять лет, исповедания римско-католического, раб госпожи де Ластерье, у коей он находился в услужении. Он подробно изложил, как в четверг прошел званый вечер, во время которого его хозяйка угощала гостей ужином. Гостей пришло восемь. Господин Николя явился под вечер, но пробыл недолго и быстро ушел. Объяснить его уход он не мог. Других гостей он не знал, за исключением господина Бальбастра, завсегдатая дома, и молодого музыканта, зачастившего в дом недели две назад; музыкант всегда приходил к госпоже де Ластерье один. Однажды он даже остался допоздна. Ужин прошел без происшествий. Как обычно, госпожа ничего не ела. Будучи спрошенным, сколько раз за тот вечер он видел Николя, тот без колебаний ответил, что один. Свою хозяйку он видел в последний раз перед тем, как она удалилась к себе в будуар, дабы показать молодому музыканту какие-то духи. Они с Юлией все убрали, помыли посуду и легли спать. Да, Юлия — его жена, они так считают, хотя их союз и не освящен благословением священника. Он не знает, остался ли молодой человек у ее хозяйки или же ушел домой, и в котором часу. Когда на следующее утро Юлия пришла в хозяйкину спальню, она увидела, что госпожа мертва. Она громко закричала, и он прибежал на крик.

Задав все свои вопросы, Сартин уступил место Бурдо, пожелавшего спросить чернокожего раба, хорошо ли с ним обращалась его хозяйка. Помолчав, Казимир неуверенно ответил, что его никогда не наказывали. Следовательно, у него нет причин желать хозяйке зла. Конечно, она упорно отказывалась дать им свободу. На ужин, о котором идет речь, он приготовил курицу под соусом, как делают у них на родине; для соуса используются пряности, которые здесь не растут, но так как запас, привезенный с Гваделупы, подошел к концу, соус получился не такой, как нужно.

Допрос Юлии ничего нового не дал: она подтвердила все слова мужа. Они или успели договориться, или говорили правду. До окончания расследования генерал-лейтенант приказал запереть их в две секретные камеры в Шатле.

— Вы все слышали, Николя. Что вы на это скажете? — спросил Сартин, когда арестованных увели.

— Я в большой растерянности, и у меня появилась тысяча новых вопросов, — ответил он. — Во-первых, не знаю, почему, Казимир забыл — или умолчал умышленно — сказать о том, что видел меня, когда я второй раз уходил из дома. Во-вторых, из его рассказа нельзя понять, в котором часу неизвестный молодой человек расстался с Жюли. Мне кажется, его с полным правом следует занести в список подозреваемых.

— Согласен с вашим пожеланием, — ответил Сартин, — но прежде чем задержать его и допросить, надо бы установить его личность.

— Неплохо бы расспросить о нем господина Бальбастра, — заметил Бурдо. — Музыканты обычно знают друг друга.

— Именно это я и собирался сделать, тем более, что я жажду поблагодарить сего добропорядочного гражданина за его письмо, — с ядовитой издевкой ответил Сартин.

— С другой стороны, — продолжал Бурдо, — не показалось ли вам странным, что Казимир упомянул пряности, используемые им при приготовлении курицы? Ведь мы предполагаем, что ядом явилась именно пряность — семена какого-то тропического растения. Если он невиновен, тогда его откровенность понятна. Если же наоборот, значит, он уверен, что мы не сможем обнаружить ядовитые семена.

В дверь робко постучали, и, протягивая письмо, вошел папаша Мари. Бросив взгляд на печать, Сартин развернул лист и, пробежав его глазами, сосредоточенно замолчал.

— Этого я и боялся… — наконец изрек он.

Перечитав письмо, он в гневе швырнул его на стол.

— Ваш Бальбастр — настоящая гадюка, из тех, что готовы ужалить и дважды, и трижды! Ему мало направить донос мне, он отправил его еще и судье по уголовным делам Тестару дю Ли. Вы знаете этого магистрата, малейшая тень приводит его в ужас, и он в страхе уползает под свою широкую судейскую мантию. К счастью, у нас с ним давно установились доверительные отношения, а после дела Галенов он постоянно поет хвалы и вам, Николя. Но ведь ему написал не только этот чертов органист, ему направил донос и ваш неизвестный молодой человек! Впрочем, теперь он не неизвестный — это некий Фридрих фон Мальво, швейцарец. Прежде чем удрать, а он, без сомнения, сделал это еще вчера, он не нашел ничего лучше, как обвинить вас в том, что вы угрожали госпоже де Ластерье, а потом напомнил, что застал вас врасплох, когда вы колдовали над каким-то блюдом на кухне дома на улице Верней.

— Загадка! — воскликнул Николя. — Те же самые слова, что употребил в своем письме Бальбастр…

— Совершенно очевидно, эти двое объединились против вас, — проговорил Сартин. — Но почему? Бурдо, я являюсь начальником лучшей полиции в Европе. Немедленно проверьте списки всех иностранцев, прибывших и убывших. Списки прибывших — за последние полгода, списки убывших — начиная со вчерашнего дня. Не исключено, что мы имеем дело с каким-нибудь двойником.

Бурдо спешно покинул кабинет. Генерал-лейтенант начал шагать взад и вперед.

— А чего хочет судья по уголовным делам? — спросил Николя.

— В сущности, ничего, ибо я не намерен исполнять его желание. В приставших случаю обтекаемых выражениях, употребив все возможные формулы вежливости и почтения, он требует, чтобы я лишил вас, комиссара полиции Шатле, своей поддержки, дозволив арестовать вас, препроводить в темницу и допросить согласно правилам ведения следствия по уголовному делу. Вот к чему мы пришли, и вот из какой ямы мне необходимо вас вытащить. Я сам во многом виноват, ибо вовремя не сообразил, насколько опасно для вас продолжать эту связь. Согласно исполняемым мною обязанностям я привык держать все под контролем, стремление все контролировать стало одним из моих пороков, и я, сам того не заметив, скомпрометировал своего лучшего сотрудника. Я очень об этом сожалею, Николя, и виню только себя.