— Насколько мы знаем, — репортерша была настойчива, — Болеутолитель всегда оставляет какой-нибудь жуткий признак своего преступления, частицу расчлененного трупа жертвы?

Дейвс почесал шею некрасивым жестом.

— Больше ничего не найдено.

— Но вы не исключаете, что это Болеутолитель совершил новое преступление?

Дейвс развел руками.

Мэфер получил сообщение по «уоки-токи». Начальство захотело связаться со всеми полицейскими, имевшими дело с убийствами Болеутолителя.

— Обнаружено очередное пустое инвалидное кресло, — объяснил Мэфер по дороге к патрульному автомобилю, — Болеутолитель продолжает свое дело.

— Послушайте, да что же это такое? — заметила Рив. — Отступать больше некуда.

В этот момент их догнала красивая дикторша в сопровождении оператора с камерой. Она хотела задать вопрос полицейским, но в кадр влез Шустек, уже успевший надеть свои браслеты и лыжную маску с американским флагом сзади, и взявшийся за микрофон. Двое копов обрадовались, что их избавили от интервью и забрались в машину, вместе с Рив.

— Я — Американская Мечта, — объявил Шустек телезрителям. — В данный момент мы идем по следу самого ужасного преступника в этом городе со времен грозного Человека-С-Восьмой-Улицы.

— По-о-о-ня-я-тно, — дикторша пожала плечами и интервью закончилось. Шустек влез в полицейскую машину.

Коновер беседовал с Рив, придвигаясь к ней по сидению ближе.

Шустек из окна продолжал осматривать площадь и впадающую в нее Тукер-стрит. У входа в квартиру на первом этаже какой-то человек возился с замком.

Человек на мгновение отвернулся от двери и взглянул на патрульную машину.

Фрэнк Мадсен Хейд внимательно посмотрел на Эйвена Шустека.

Глава 34

Фрэнк Хейд решил, что лучше всего будет, да и вежливость обязывала к этому, съесть рождественский ужин в присутствии разлагающегося трупа в спальне Отца.

— Мне не нравится, когда ты называешь меня Мадсен, — сказал он, тыча вилкой в свою тарелку, — Это девичья фамилия моей матери. Меня зовут Хейд.

Он подцепил кусок гамбургера и отправил к себе в рот. Кетчуп капал с одного зубца вилки, когда он вынул ее изо рта, все еще продолжая разговаривать.

— Отец…? — Хейд очень хотел бы заглянуть… заглянуть Винсу Дженсену прямо в глаза. Но теперь это было невозможно. — Ты знаешь того юношу-калеку, что живет на Дирбон-парквей? Так вот, ставлю сотню долларов, что его мамаша собирается уйти куда-нибудь праздновать Новый Год!

Хейд говорил о Девине Вербиирсте, страдавшем синдромом Леша-Нихена. Двадцатилетний инвалид жил вместе со своей матерью, которая работала в одном квартале от дома, официанткой.

— Я хорошо помню, что мать всегда бросала меня в праздники, точно так же, как эта бросает своего сына. Черт меня побери, я знаю, что она была тебе сестрой, — ему вдруг захотелось воткнуть вилку в обезглавленное туловище, — Но ведь ты же сам называл ее «проституткой», разве не так? Скольких шлюшек ты сам называл «блядями», как ее?

Комната была тускло освещена: светло-голубые и желтые свечи давали огоньки, которые играли с тенями серебряных распятий на гардеробе орехового дерева и на стене, оклеенной давно немодными обоями.

Тени ложились на полчища червей, которые ползали по обезглавленному телу Винса Дженсена. Его Отца.

Еще в сентябре произошел тот инцидент, в результате которого от головы Дяди Винса остался лишь подбородок, выпяченный вперед, как у Кирка Дугласа. Запекшаяся кровь застыла под его нижней губой, как размалеванная клоунская улыбка. Дженсен был в тот вечер сильно пьян, он сидел в своем кресле и смотрел телевизор. Его налитые кровью глаза с трудом следили за перипетиями бейсбольного матча. Все, даже реклама посудомоечной машины, вызывало у него безудержное ликование, которое он выражал шевелением обрубками своих ног. А его руки крепко сжимали стакан.

Вопреки повторяющемуся сну Хейда, в реальной жизни Винс Дженсен выписался из больницы без ног. Конечности были ампутированы вследствие гангрены. Почти все доктора многие годы твердили, что алкоголь убьет его.

Ампутация произошла в июне. В июле он выпал из своего инвалидного кресла и его правое ухо попало под пропеллер вентилятора, стоявшего на полу. Бежевая конструкция до сих пор была покрыта пятнами засохшей крови.

Весь тот день Хейд беседовал с дядей. И вот в один момент Дженсен наклонился вперед, согнувшись в приступе кашля. Фрэнк стоял рядом. Голова дяди коснулась его груди и вдруг… вошла в его тело.

Хейд посмотрел вниз, не отдавая себе отчета в случившемся, и тут вспомнил пожар, девочку с обгоревшими веками из своего далекого прошлого и того, Джефри Ди Муси, бравшего еще живых детей на небо. Хейд слышал, что отец что-то бормочет, но он так и не догадался, что же тот пытался сказать в последние секунды перед смертью.

Что-то холодное коснулось обнаженной кожи Хейда, безволосой на груди. Это была нижняя губа дяди, это был последний поцелуй.

С тех пор голос Винса Дженсена зазвучал внутри Фрэнка. Сын делал все, чтобы порадовать своего Отца.

В ноябре Фрэнк Хейд по настоянию Отца стал, наконец, спасителем, Болеутолителем.

Теперь, когда рождественский ужин был окончен, он пригласил Отца и души всех, кто пребывал в нем, на молитву. Псалом, который он выбрал — уже из новой книги, потому что старую он где-то потерял — был из вечернего богослужения, последний из семи обязательных псалмов.

Последняя вечерняя молитва, которую нужно читать после захода солнца. Вообще-то это нужно было делать в четверг, но он считал, что имел право самостоятельно выбрать время чтения.

Он читал, обращаясь к пустой комнате. Кажется, даже черви на теле Винса Дженсена перестали шевелиться и замерли, чтобы послушать его. Что же, все мы Божьи твари, и большие и малые.

МИЛОСТЯМИ ТВОИМИ ДАРУЙ НАМ НАДЕЖДУ НА БУДУЩЕЕ.

Хейд откашлялся. Следующий фрагмент всегда вызывал у него сильное волнение.

Да постыдятся и исчезнут враждующие против души моей; да покроются стыдом и бесчестием ищущие мне зла!

А я всегда буду уповать на Тебя и умножать всякую хвалу Тебе.

Уста мои будут возвещать правду Твою, всякий день благодеяния Твои; ибо я не знаю им числа,

Хейд остановился, испытав детское восхищение при виде иллюстрации, изображавшей Христа, играющего на лире.

Войду в размышление о силах Господа Бога

Воспомяну правду Твою — единственно Твою.

Боже! не удаляйся от меня…

Ты посылал на меня многие и лютые беды, но и опять оживлял меня и из бездн земли опять выводил меня.

Радуютсяустамоииии… …ИИИязыкмой

будетвозвещатьправдуТвоюибудуславить

Тебявсякийденнннннннннннььььььььььь

В конце слова уливались друг с другом, сплавляясь в одно-единственное значение, которое у них, по-видимому, было, и Хейд тянул эти последние звуки до тех пор, пока они не слились в простое мычание.

Прежде, чем заговорить снова, он посмотрел на одно из распятий, висевших на стене. Серебряный крест располагался как раз над флаконом «Гловер-тоника», принадлежавшим Отцу.

Все, что он прочитал, имело для него собственный глубокий смысл. Эта Библия была написана специально для него. Он представил себе, как псалмы истекают кровью, которая запекается между строчками. Написано специально для него.

Он закончил единственными словами, которые смог запомнить наизусть: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Хейд осенил себя крестным знамением под неумолчное шуршание червей.

«И ныне и присно и во веки веков. Аминь»

Теперь предстояло сделать самое трудное. Хейд сделал шаг вперед, потянувшись к разложившимся останкам перед собой. Он уже давно привык к вони. Это тело не вызывало в нем отвращения.

Как он уже делал раньше, Хейд оторвал тонкий кусочек серой кожи с нижней части правой щеки Отца.