Кэйко полулежала на подушках; она как раз отняла от груди ребенка. Нагасава видел ее осунувшееся лицо, обрамленное распущенными густыми волосами. Они черным водопадом стекали вниз, падали на медово-желтое, распахнутое, обнажавшее налитую белую грудь кимоно. Сейчас ее бледные губы не напоминали сок спелой вишни, зато ярче выделялась красота сиявших мягким матовым светом глаз и ровно изогнутых, словно ранний месяц, бровей.

Сколько раз образ этой вероломной, бесстыдной девушки, предательницы, клятвопреступницы оживал перед его взором! Иногда он казался расплывчатым, как отражение в воде, в другой раз поражал своей ясностью! Нагасава знал, что не убьет ее, – и вовсе не потому, что слаб, а потому, что не считал достойным мужчины отрубать головы женщинам или вырезать младенцев. Мужчина создан для других дел и иных подвигов, и, если женщина изменила, прогнать преступницу с глаз долой, вычеркнуть ее из памяти – такого наказания будет достаточно.

В этот миг полураскрытые, замершие губы Кэйко дрогнули, между ними блеснули влажные белые зубы – она улыбнулась и промолвила:

– Вот ваш первенец, сын и наследник, мой господин! – И протянула ему ребенка.

Ее жест был столь обезоруживающим, жертвенным и в то же время величественным, что Нагасава замер. Он осторожно взял мальчика. Едва ощутимый вес, чуть заметное биение жизни! Он вспомнил, как когда-то нашел в лесу раненую птицу и взял ее в руки с тем же трепетом, неуверенностью и затаенным, тихим восторгом! Он выходил ее тогда и выпустил на волю… Внезапно его сердце наполнилось теплотой, а душа – гордостью. Что он мог сделать? Швырнуть это крошечное тельце вниз со стены, отослать ребенка вместе с Кэйко к ее родителям в Киото? Но тогда в замке навек повиснет тоскливая, пустая, давящая тишина.

А если это ребенок Акиры?! Тогда сбудется желание проклятого Ясуми – именно его потомки будут властвовать в Сэтцу! Нет, лучше об этом не думать!

– Я позволю тебе выкормить сына, а потом ты поедешь к себе домой! – сурово изрек Нагасава, возвращая ребенка Кэйко.

Он устроил праздник в честь рождения долгожданного сына, где Кэйко, несмотря ни на что, были оказаны все полагающиеся почести.

Нагасава принял ребенка. Теперь нужно было заставить его сделать еще кое-что. Почти каждый вечер Кэйко лежала без сна и прислушивалась. Она ждала того, чего прежде боялась: она хотела, чтобы господин пришел в ее комнату и лег к ней в постель.

Однажды вечером Нагасава поднялся на одну из башен. Он стоял, не обращая внимания на пронзительный ветер, глядел вдаль и думал. Ночи стали долгими и холодными, случалось, весь день, с утра до вечера, бушевали нескончаемые, упорные дожди и ветра. Вот и сейчас из темноты доносился грозный и ровный шум сосен.

Нагасава вспомнил Тиэко-сан. Он хорошо понимал, почему она покончила с собой. Ее время прошло, было слишком очевидно, что Кэйко победила.

Он усмехнулся, подумав о том, как позволил Тиэко-сан освободить Акиру. Разумеется, ему донесли – только женщины способны полагать, будто такое можно скрыть! Он не стал ей мешать. Иногда жизнь подаренная может стать худшим наказанием, чем отнятая. Должно быть, мальчишка бродит по дорогам один-одинешенек, без роду без племени!

Нагасава чувствовал, как лицо раскраснелось на холодном ветру. Постояв еще немного, он спустился и лично проверил посты. Крепость казалась неприступной – это было то, что без преувеличения строится на века: сложная линия обороны, лабиринты проходов по дворам замка, сложенные из мощных тесаных камней стены, обитые медными пластинами двойные ворота.

Обойдя свои владения, Нагасава отправился во флигель. Там он сказал Кэйко:

– Ты останешься здесь. Я не стану брать других женщин – с меня хватит этой истории. За тобой будут следить: один неверный шаг – и пощады не жди! И еще: ты родишь мне второго сына, нескольких сыновей!

Кэйко ничего не ответила, лишь скромно опустила ресницы, но после, когда Нагасава жадно ласкал ее юное, жаркое, освободившееся от бремени тело, страстно прошептала:

– Да, да, да!

Дочь купца Хаяси хорошо знала, когда все-таки нужно сказать «да».

Как-то раз, в один из ясных зимних дней, Акира увидел юного Мацуо, сына Като, входящим в лавку, где продавались ткани, веера и разный женские безделушки. Очевидно, Мацуо решил купить подарок для своей невесты: говорили, он собирался жениться на девушке из знатной самурайской семьи. Хотя Акира не считал предосудительным, что мужчина хочет сам, не доверяясь слугам, выбрать подарок для женщины, он укрылся за стеною лавки, а когда Мацуо вышел, нагнал молодого воина и сделал вид, что случайно увидел его идущим по дороге. В пору жизни у Като Акира почти подружился с Мацуо, потому сейчас они заговорили друг с другом легко и просто.

– Я слышал, скоро будет большая война, – сказал Мацуо. – Со всех крупных княжеств в Киото стягивают войска. Надо полагать, господин Аракава тоже соберет армию и отправится в столицу отстаивать интересы сегуна!

– Это хорошо, – отвечал Акира, – я еще не участвовал в крупных сражениях. А в чем суть спора?

– Да не все ли равно! Я буду счастлив отдать жизнь за князя! – горячо произнес Мацуо.

И все-таки он коротко рассказал Акире историю отречения Асикага Есимаса в пользу своего брата и изложил суть претензий сторонников передачи верховной власти представителям новорожденного сына бывшего сегуна. А в конце еще раз подтвердил свое пылкое желание умереть за князя.

Акира промолчал. У него была иная цель – он хотел доказать, что чего-то стоит в этой жизни, наконец-то проявить воинскую доблесть. С тех пор как он был принят в члены клана Кандзаки, его постоянно посещали такие мысли.

Нельзя сказать, чтобы Акира чувствовал особое расположение Кандзаки-сан, тот был одинаково суров со всеми: домочадцами, воинами, слугами. За малейшее неповиновение головы летели с плеч, как спелые плоды с деревьев при сильном ветре. Он крайне ревностно относился к соблюдению традиций и приличий; пожалуй, единственным исключением из правил можно было считать только случай с усыновлением Акиры. Впрочем, теперь Акира знал, что исключения из правил бывают везде и всегда. Он понимал, какая ему оказана честь, и тем сильнее было желание доказать свою смелость и преданность.

Усадьба Кандзаки-сан считалась одной из богатейших в округе, тут было в изобилии всего, что имеет настоящую ценность: в доме – великолепного оружия, драгоценных свитков, красивой посуды, в конюшне – породистых лошадей, в кладовых – продуктовых запасов. Меч хозяина дома был прекрасен, как бывает прекрасно всякое изделие, в изготовление которого вложена душа, которое сделано с ощущением присутствия чего-то божественного: из прекрасной стали, с изящной формой клинка и изысканной гравировкой. И когда-нибудь могло случиться так, что Акира унаследует все это: богатство, почет, власть… У Кандзаки-сан имелось несколько дочерей, старшей была Мидори, на которой Акира женился чуть больше месяца назад.

Молодому человеку хотелось спросить Мацуо, нравится ли ему невеста, но он не решался. Вряд ли Мацуо способен правильно его понять. Самураи женятся не по влечению, не по любви – просто берут в свой дом женщину, которая родовита, хорошо воспитана, здорова. Ей оказывают честь быть первой и старшей женой, домоправительницей и, возможно, матерью наследника клана.

Акира представил лицо Мидори, чистое и холодное, словно искрящийся от солнца лед. Она всегда была приветлива, тиха, говорила нежным голосом, а когда он обращался к ней, с легкой улыбкой склоняла голову и слушала так почтительно, будто он всякий раз произносил перед ней самую важную в своей жизни речь. Мидори никогда не высказывала своего мнения, она говорила «да, господин», когда требовалось согласие, и «нет», когда предполагался именно такой ответ. Акира многое отдал бы за то, чтобы узнать, отвечает ли она искренне хотя бы иногда или всегда слепо подчиняется традиции.

Внезапно решившись, он спросил Мацуо: