Юлия Крён

Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

(роман)

Пролог

1245 год

Женский монастырь, город Корбейль

Пальцы коснулись иссохшего тела, сломав хрупкую оболочку. Была ли это истлевшая кожа или отвердевшая ткань платья, превратившаяся в пыль и беззвучно опустившаяся на пол,— определить было невозможно.

Любопытная сестра испуганно отдернула руку, оставив тело в том положении, в каком оно было найдено, — на корточках, в затхлой комнате под алтарем и ризницей, куда почти не проникал воздух. Здесь тело высохло и покрылось паутиной, вместо того чтобы сгнить.

Несмотря на то что сидящая на корточках женщина отошла в мир иной много лет назад, она напоминала Мадонну, выронившую из широко разведенных рук новорожденного Христа.

Однако стремительного порыва воздуха было бы достаточно, чтобы высохшее изнутри тело стало подтверждением истины, что человек пришел из пыли и обратится в пыль и только вера в Бога, дарующего жизнь, не подвластна страшному царству смерти.

Сестры неуверенно переглянулись и закружились по комнате, сжимая в дрожащих руках масляные лампы. Было ясно, что умершая очень давно не видела свет и не чувствовала на лице живительного дуновения ветра. Женщина, тело которой было покрыто ломкой коричневой кожей, уже много лет считалась пропавшей без вести.

Никто не сомневался в ее намерении провести закат долгой жизни в этом женском монастыре. Тем не менее однажды она не явилась к утренней мессе, а затем и к поддерживающей силы трапезе. Все подумали, что она проспала, и решили не беспокоить ее, дать отдохнуть и выспаться. Но она не вышла и к вечеру, и начались беспокойные поиски, сначала в монастыре, затем в окрестных лесах. Ее снова и снова звали по имени, задаваясь вопросом, как могла женщина столь преклонного возраста добровольно покинуть это надежное пристанище. Заблудиться она не могла, ведь ее ум был не менее стремителен, чем у юной девы, а каждое действие — намеренным и продуманным. Даже после того как бесполезные поиски прекратились, люди продолжали шептаться об ее исчезновении, и эти слухи сложились в страшную легенду, будто не кто иной, как темный ангел дьявола похитил старую женщину из монастыря.

Но все предположения оказались неверными.

— Это ведь та, которую звали...— начала говорить одна из сестер, затем остановилась, сделала глубокий вдох, будто ей не хватало воздуха, но так и не завершила фразу.

Мертвую женщину нашли случайно. Сестры обнаружили это полностью закрытое помещение только потому, что в апсиде над алтарем образовалась трещина и все стали думать, как заделать ее, или, по крайней мере, предотвратить ее расширение, подперев снизу.

Другие сестры с пониманием кивнули. Хотя говорившая и не произнесла имени, все точно знали, что она собиралась сказать. Было очевидно, что умершая — Рагнхильда фон Айстерсхайм, более известная под именем София, или Мудрая, которое она получила в детстве за выдающиеся способности к учению и которое ей очень нравилось. София была старшей из сестер, живших в монастыре, и самой немногословной. О ней знали только то, что она писала какую-то хронику. Но о содержании хроники ничего не было известно, и София резко, порой даже враждебно, пресекала любые расспросы о ней.

Итак, личность умершей была установлена.

Намного сложнее было понять, почему ее нашли именно здесь и как она сюда попала? Неужели ее заманили в эту комнату под каким-то предлогом и не выпускали вплоть до самой смерти?

Глава I

1184-1188

София записала это.

Она записала, как две послушницы забивали свиней, необыкновенно жирных, поскольку их откармливали желудями. Свиньи громко визжали, их кровь капала на подтаявший снег, а затем обе женщины опустились на грязную, серо-красную землю и обнялись.

Это были сестры Мехтгильда и Гризельдис. О Мехтгильде было известно, что она больше всего на свете боится голода. А Гризельдис ничто не повергало в больший ужас, чем темнота. Она жаждала прикосновений, чтобы теплыми воспоминаниями прошедшего дня отгонять кошмары, терзавшие ее по ночам. Отдавая свежий хлеб, а иногда и темно-желтый сыр, она покупала немного ласки для своего бледного, жаждущего тела. Мехтгильде же, высокой и костлявой, жадной до каждого лакомого кусочка, было проще позволить другой сестре не совсем целомудренно поваляться с ней в снегу, чем отказаться от таких даров.

София записывала все подробности стилем на восковой дощечке, острыми мелкими буквами, которые назывались минускулами. Она писала о том, как сестра Гризельдис стонала от жары и от того, что острые кости Мехтгильды кололи ее мягкое тело. О том, как она покрывала лицо Мехтгильды влажными поцелуями, а та сразу же вытирала их грубым рукавом серой рясы. Она написала, что щеки Мехтгильды вскоре стали совсем красными, поскольку на рукавах еще не высохла свиная кровь. Затем ее рука по ошибке попала под труп свиньи, более теплый и склизский, чем тело Гризельдис. Наконец Мехтгильда грубо оттолкнула Гризельдис. «Хватит!» — сказала она, и ее дыхание рассеялось в холодном ноябрьском тумане. Она торопливо оправила платье, которое было ей слишком велико, не только потому, что Мехтгильда отличалась редкой худобой, но и потому, что она была еще очень молода.

Гризельдис разочарованно вздохнула, сдув капельки, свисавшие с похожего на клубень носа, и вытянула руки вперед, будто искала что-то. Мехтгильда, грубо оттолкнув сестру в сторону, принялась шарить по ее одежде в поисках еды.

— Ты сегодня была со мной так мало, что заслужила только хлеб, — проворчала Гризельдис, разочарованная непродолжительностью объятий и обрадованная тем, что может сократить за них плату. — Если хочешь получить завтра утром теплое молоко, приходи ночью в мою келью.

— Ты ведь знаешь, что это запрещено! — раздраженно прошипела Мехтгильда.

— Так же, как и то, чем мы сейчас занимались.

Они замолчали. Одна жадно глотала пищу, а другая, пыхтя, пыталась подняться. Так закончилось событие, описанное Софией. Быстро пробежав глазами текст, она будто наяву увидела Мехтгильду и как она ест сухой хлеб. София поняла, что никогда этого не забудет.

Сказанное, увиденное и услышанное оказалось непрочным. Оно могло в любой момент улететь в бесцветную даль, подхваченное холодным ветром с Балтийского моря. Написанное же сохранялось навсегда. Умение писать было самым главным талантом Софии. Она запоминала каждое написанное слово — то есть запоминала все, что записывала.

Доротея, ровесница Софии, сильно беспокоилась из-за того, что ее наблюдениям никто не верил.

— Смотри, — говорила она, толкая Софию, когда Гризельдис приставала к Мехтгильде, когда одна из монахинь не берегла свечи или другая никак не могла наговориться, хотя все знали, что Богу больше по душе тишина, нежели бесполезная болтовня.