Мисс Клак, мне нужно ваше снисхождение. Я ужасно запустил свои дела по комитету и своих любезных дам. Но я надеюсь заглянуть на следующей неделе в общество материнского попечительства. Много ли вы успели сделать в понедельник? Имеет ли комитет какие-нибудь надежды насчет будущего? Много ли у нас запасено панталон?

Нельзя было устоять против небесной кротости его улыбки. Глубина его бархатистого голоса усиливала его очарование и повышала мой интерес к деловому вопросу, с которым он обратился ко мне. У нас было запасено слишком много панталон; мы были совершенно завалены ими. Я только что хотела об этом сказать, как дверь опять отворилась, и веяние мирской тревоги ворвалось в комнату в лице мисс Вериндер.

Она подбежала к мистеру Годфри с неприличной быстротой, с ужасно растрепанными волосами и непристойно раскрасневшимся лицом.

— Как я рада видеть вас, Годфри! — обратилась она к нему тем открыто-приятельским тоном, с каким один молодой человек обращается к другому. — Как жаль, что вы не захватили с собой мистера Люкера! Вы и он, — пока длится наша последняя сенсация, — сейчас самые интересные люди во всем Лондоне. Это больно говорить, это неестественно, от этого инстинктивно содрогается упорядоченная натура, подобная мисс Клак. Все равно. Расскажите мне сейчас полностью историю на Нортумберленд-стрит. Я знаю, что газеты кое о чем не упомянули.

Даже милый мистер Годфри унаследовал падшую натуру, доставшуюся нам всем от Адама, — весьма ничтожную долю человеческого наследства, но — увы! — все же унаследовал. Признаюсь, мне тяжко было видеть, как он взял руку Рэчель в обе свои руки и тихо приложил ее к левой стороне своего жилета.

Это было прямым поощрением ее безудержной манере разговора и ее дерзкому намеку на меня.

— Дражайшая Рэчель, — промолвил он тем самым голосом, который потряс меня, когда он говорил о наших надеждах и наших панталонах, — газеты рассказали вам все — и рассказали гораздо лучше, чем мог бы я.

— Годфри считает, что мы приписываем слишком много значения этому делу, — заметила тетушка. — Он только сейчас говорил нам, что ему не хочется рассказывать об этом.

— Почему?

Она задала этот вопрос, внезапно сверкнув глазами и уставившись прямо в лицо мистеру Годфри.

— Рэчель, милочка, — запротестовала я мягко, — истинное величие и истинное мужество всегда скромны!

— Вы добрый малый, Годфри, — продолжала она, но обращая на меня ни малейшего внимания, — но я уверена, что в вас нет никакого величия; я не верю, чтобы вы обладали каким-либо особым мужеством; и я твердо убеждена, что у вас есть личная причина не говорить о вашем приключении на Нортумберленд-стрит. И я намереваюсь узнать эту причину.

— Причина очень простая, и признаться в ней очень легко, — ответил он с величайшим к ней снисхождением, — мне надоело говорить об этом.

— Вам надоело? Милый Годфри, я сделаю вам замечание.

— Какое?

— Вы проводите чересчур много времени в женском обществе. Вы усвоили там две прескверные привычки: серьезно разговаривать о пустяках и лгать из одного удовольствия говорить ложь. Вы не можете говорить прямо с вашими обожательницами. Но я намереваюсь заставить вас со мною говорить прямо. Подите сюда и сядьте. Я горю нетерпением забросать вас прямыми вопросами и надеюсь заставить вас дать мне прямые ответы.

Она прямо-таки потащила его через всю комнату к стулу у окна, где свет падал бы на его лицо. Мне тяжела необходимость описывать подобные речи и поступки. Но между чеком мистера Фрэнклина Блэка, с одной стороны, и святой потребностью в правде с другой, — что в силах я сделать? Я взглянула на тетушку. Она сидела неподвижно, по-видимому отнюдь не расположенная вмешиваться. Никогда раньше не видела я ее в таком оцепенении. Это была, быть может, реакция после беспокойного времени, проведенного в деревне.

Между тем Рэчель села у окна с мистером Годфри. Она принялась за вопросы, которыми грозила ему, так же мало обращая внимания на свою мать и на меня, как если бы нас вовсе не было в комнате.

— Полиция ничего не открыла, Годфри?

— Решительно ничего.

— Это действительно правда, что три человека, расставившие вам ловушку, были те самые, которые потом расставили ловушку мистеру Люкеру?

— Не может быть никакого сомнения в этом, милая Рэчель.

— И ни малейшего следа этих людей не было найдено?

— Ни малейшего.

— Думают — не правда ли? — что это те самые три индуса, которые приходили к нам в деревне?

— Кое-кто думает так.

— А вы это думаете?

— Дорогая моя, они завязали мне глаза, прежде чем я успел увидеть их лица. Я решительно ничего не знаю об этом. Как могу я высказывать какое-нибудь мнение?

Она, не смущаясь, продолжала свои вопросы.

— Я хочу узнать что-нибудь о мистере Люкере, Годфри.

— Опять мне не везет, Рэчель. Никто не знает о мистере Люкере менее моего.

— Вы не виделись с ним раньше, до встречи в банке?

— Никогда.

— А позднее вы его видели?

— Да. Нас допрашивали, и вместе, и поодиночке, в полиции.

— У мистера Люкера, кажется, отняли расписку, которую он получил от своего банкира. Что это за расписка?

— На какую-то драгоценность, которую он отдал на хранение в банк.

— Так и было сказано в газетах. Но если этого достаточно для читателей вообще, то мне этого мало. В расписке банкира было, вероятно, указано, что это за драгоценность?

— Я слышал, Рэчель, что в расписке ничего не было указано.

Драгоценность, принадлежащая мистеру Люкеру, запечатанная его печатью и отданная в банк на хранение, с тем чтобы быть выданной обратно только одному ему, — вот ее форма, и вот все, что я знаю об этом.

Рэчель помолчала с минуту, взглянула на мать и вздохнула. Потом опять перевела глаза на мистера Годфри и продолжала:

— Наши частные дела, кажется, попали в газеты?

— С прискорбием должен сознаться, что это так.

— И кое-какие праздные люди, совершенно чужие нам, стараются установить связь между тем, что случилось в нашем доме в Йоркшире, и тем, что произошло после этого здесь, в Лондоне?

— Боюсь, что любопытство публики направлено именно в эту сторону.

— Люди, утверждающие, что трое неизвестных, оскорбивших вас и мистера Люкера, это те же индусы, говорят также, что и драгоценность…

Тут Рэчель остановилась. Она делалась постепенно все бледнее и бледнее.

Необыкновенно черные волосы ее сделали эту бледность, по контрасту, такой страшной, что мы все думали, она упадет в обморок в ту минуту, когда остановилась на середине своего вопроса. Милый мистер Годфри сделал вторую попытку встать со стула. Тетушка умоляла ее не говорить более. Я поспешила на помощь тетушке со скромным залогом мира в виде склянки с нюхательной солью.

— Годфри, оставайтесь на своем месте. Мама, нет ни малейшей причины пугаться за меня. Клак, вы умираете от желания услышать конец, — я не упаду в обморок специально для того, чтобы сделать вам одолжение.

Таковы были подлинные ее слова, я записала их в дневнике тотчас, как вернулась домой.

Она опять обратилась к мистеру Годфри. С упорством, на которое страшно было смотреть, она опять вернулась к прерванной фразе, на которой остановилась, и докончила ее:

— Скажите мне прямо, Годфри, говорит ли кто-нибудь, что драгоценность мистера Люкера — Лунный камень?

Едва лишь упоминание об алмазе сорвалось с ее губ, я увидела перемену в моем чудном друге. Лицо его потемнело. Его покинула присущая ему мягкость в обращении, составлявшая одну из главных его прелестей. Ответ его был преисполнен благородного негодования.

— Они говорят это! — воскликнул он. — Есть люди, не останавливающиеся перед тем, чтобы обвинить мистера Люкера в обмане во имя каких-то частных личных интересов. Он снова и снова торжественно клянется в ответ на клевету, что никогда в жизни даже и не слышал о Лунном камне. А эти низкие люди отвечают, — без тени каких-либо доказательств, — что у него есть причины быть скрытным. Мы отказываемся верить его клятве! Стыд и позор!