На них напало уныние. Они сидели по вечерам в своем новом доме и не обменивались ни единым словом, или же молчание нарушалось внезапными рыданиями Кокуа. Иногда они вместе молились, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер наблюдали за движениями тени внутри ее. В такие дни они боялись ложиться спать и долго не могли заснуть. Если один из них вздремнет, то, очнувшись, видит, что другой тихонько плачет в темноте, а то проснется один, другой убежал от соседства бутылки в садик под бананы или побродить при лунном свете по набережной.

Так было раз ночью с Кокуа. Она проснулась, а Кив ушел. Пощупала кровать, его место холодное. Страх напал на нее. Она села. Сквозь ставни пробивался легкий лунный свет. В комнате было светло, и она могла увидеть стоявшую на полу бутылку. На дворе дул сильный ветер, деревья громко скрипели в аллее, падающие листья шуршали на веранде. Среди этого шума Кокуа слышала еще звуки — был ли то голос человека или животного, она разобрать не могла, — печальные как смерть, и они уязвили ее до самой глубины души. Она осторожно встала, распахнула дверь и выглянула в освещенный луною двор. Там под бананами лежал лицом вниз Кив, лежал и выл.

Первою мыслью Кокуа было подбежать и утешить его, но вторая мысль удержала ее. Кив вел себя по отношению к жене как честный человек, как молодец, и ей не следовало в час слабости обращать внимание и конфузить его. Эта мысль побудила ее вернуться домой.

— О, небо, как беспечна, как слаба я была, — думала она. — Гибель грозит ему, а не мне, он, а не я, взял проклятие на душу. Ради меня, ради такого недостойного существа он так близко видит теперь пламя ада и чует дым его, лежа там на ветру при лунном свете. Неужели я так глупа, что до сих пор не догадалась о своем долге или видела и отворачивалась? Теперь наконец заберу свою душу в руки любви, прощусь с белыми ступенями неба и ожидающими меня лицами друзей… Любовь за любовь! Пусть и моя любовь сравнится с любовью Кива! Душу за душу! Пусть гибнет моя душа!

Она была женщина ловкая и оделась очень быстро; затем взяла разменную монету (они всегда имели при себе драгоценные сантимы, так как монета эта употребляется редко, и они запаслись ею в правительственном учреждении). Когда она вошла в аллею, ветер нагнал тучи и луна скрылась. Город спал, и она не знала, куда бы ей повернуть, не знала, пока не услышала чей-то кашель в тени деревьев.

— Зачем вы здесь, старичок, в такую холодную ночь? — спросила Кокуа.

Старик едва мог говорить от кашля. Из слов его она поняла, что он стар, беден и на острове чужой.

— Не окажете ли вы мне услугу? — сказала Кокуа. — Как человек посторонний, как старик, не поможете ли вы дочери Гавайи?

— А, так вы-то и есть колдунья с восьми островов! — сказал старик. — Вам хочется смутить даже мою старую душу? Но я слышал о вас и презираю ваше беззаконие.

— Сядьте и позвольте мне рассказать вам одну историю, — сказала Кокуа. И она передала ему историю Кива от начала до конца. — Я — его жена, которую он купил за спасение души своей, — продолжала она. — Что мне делать? Если я пойду к нему сама и предложу купить бутылку, он откажет; но если придете вы, он с удовольствием продаст. Я подожду вас здесь. Вы купите ее за четыре сантима, а я перекуплю у вас за три. Господь подкрепит бедную девушку!

— Если вы обманываете, я думаю, Бог поразит вас смертью, — сказал старик.

— Поразит, поразит, будьте уверены! — воскликнула Кокуа. — Я не могу обмануть, Бог не потерпит этого!

— Давайте мне четыре сантима и ждите меня здесь, — сказал старик.

Когда Кокуа осталась одна на улице, сердце ее замерло. Ветер ревел между деревьями и казался ей шумом адского пламени. Тени толпились при свете уличных фонарей и казались ей хватающими руками дьяволов. Если бы у нее хватило силы, она убежала бы; если бы хватило голоса, закричала бы, но она не могла сделать ни того ни другого и стояла в аллее, дрожа как испуганный ребенок.

Потом она увидела старика, возвращавшегося с бутылкой в руках.

— Я исполнил вашу просьбу, — сказал он. — Мужа вашего я оставил плачущим, как дитя. Сегодня он будет сладко спать.

Он подал ей бутылку.

— Прежде чем отдадите ее мне, — вздохнула Кокуа, — воспользуйтесь ею и потребуйте, чтобы она избавила вас от кашля.

— Я уже старик и слишком близок к могиле, чтобы пользоваться милостью дьявола, — возразил тот. — Что это значит? Почему вы не берете бутылки? Вы колеблетесь?

— Не колеблюсь, но чувствую слабость. Подождите минутку. Рука не слушается, тело отстраняется от проклятой вещи, — сказала Кокуа. — Одну минуточку только!

Старик ласково посмотрел на Кокуа.

— Бедное дитя! — сказал он. — Вы боитесь. Вы предчувствуете несчастие… Ну, пусть бутылка останется у меня. Я уже старик и на этом свете счастлив быть не могу, а относительно будущего…

— Дайте ее мне! — перебила, задыхаясь, Кокуа. — Вот деньги. Неужели вы считаете меня такою низкою? Дайте бутылку!

— Да благословит вас Бог, дитя! — сказал старик.

Кокуа спрятала бутылку под холоку, простилась со стариком и пошла по аллее, куда глаза глядят. Для нее теперь все дороги были равны: все вели в ад. Иногда она шла тихо, иногда бежала, то громко вскрикивала, то ложилась у дороги и плакала. Ей припомнилось все, что она слышала об аде, и она чуяла дым, видела, как морщилось на углях ее тело.

Под утро она пришла в себя и вернулась домой. Старик сказал правду: Кив спал как ребенок. Кокуа стояла и смотрела на него.

— Теперь, муженек, твой черед спать, — сказала она, — твой черед будет смеяться и петь, когда проснешься. А бедная Кокуа… увы, не будет больше ни спать, ни петь, ни наслаждаться ни на земле, ни в раю!

Она легла рядом с ним на кровать, и горе ее было так сильно, что она моментально впала в глубокий сон.

Поздно утром муж разбудил ее и сообщил приятную новость. Он словно поглупел от восторга, так как не обратил внимания на ее скорбь, как ни плохо она скрывала ее. Слова застревали у нее в горле; все равно, Кив говорил за нее. Она не съела ни кусочка, но кто заметил это? Кив очистил все блюдо. Кокуа смотрела и слушала его как во сне. По временам она забывалась и проводила рукою по лбу. Ей казалось чудовищным сознавать себя обреченною на гибель и слышать болтовню мужа. Кив все время ел, разговаривал, назначил время возвращения, благодарил ее за спасение, ласкал, называл своей верной помощницей и посмеивался над стариком, который был так глуп, что купил бутылку.

— На вид казался почтенным стариком, но по наружности судить нельзя, — говорил Кив. — И на что старому негодяю понадобилась бутылка?

— У него могла быть хорошая цель, муженек, — сказала скромно Кокуа.

Кив засмеялся, как рассердившийся человек.

— Чепуха! Говорят тебе, старый плут и старый осел! — крикнул Кив. — И за четыре-то сантима трудно было продать бутылку, а за три будет почти невозможно. Пространство не особенно-то велико, вещь начинает припахивать паленым… Брр! — вздрогнул он. — Я сам, правда, купил ее за один цент, не зная, что есть более мелкие монеты. Я одурел от страданья, а другого такого дурака не найдется, и бутылка останется до конца у того, кто купил ее!

— О, не ужасно ли спастись самому путем вечной гибели другого? — сказала Кокуа. — Мне кажется, что я не могла бы смеяться. Меня это тревожило бы. Я была бы полна тоски и молилась бы за бедного обладателя бутылки.

Кив, сознавая ее правоту, рассердился еще больше.

— Скажите пожалуйста! — воскликнул он. — Можешь тосковать, если желаешь! Так не поступила бы хорошая жена. Ты постыдилась бы говорить это, если бы сколько-нибудь думала обо мне!

С этими словами он вышел, и Кокуа осталась одна.

Был ли у нее какой-нибудь шанс продать бутылку за два сантима?

Она не предвидела никакого; а если и был, то муж торопил ее отъезд в местность, где нет монеты ниже цента. А теперь? На другое утро ее самопожертвования муж бранит и покидает ее!