Сказав это как бы для удостоверения себя в своих правах, он перерезал шнурок свертка, который держал в руках, и, сняв наружную оболочку, нашел небольшой ящичек, сделанный из сандалового дерева.

— Вероятно, вещь, которая находится в этом ящичке, — сказал он, — очень дорога, если она занимает так мало места.

При этих словах он дернул крышку, ящичек отворился, и в нем оказалось восхитительное ожерелье из бриллиантов; судя по их блеску и величине, ожерелье это было чрезвычайно высокой цены. Глаза хищного губернатора и не менее корыстолюбивого клеврета так ослепились необыкновенным сиянием этой драгоценности, что несколько времени были в состоянии выражать только радость и изумление.

— Признаюсь, — сказал наконец Килиан, — этот упрямый старый плут имел основание противиться. Я бы сам минуты с две вытерпел пытку, прежде нежели расстался бы с такими драгоценностями. Теперь, всемилостивейший государь, может ли ваш верный слуга спросить, на каком основании эта добыча будет разделена между герцогом и его вассалом, основываясь на правилах укрепленных городов?

— Говоря по совести, Килиан, мы предположим, что город взят приступом, а ведь ты знаешь, что на приступе кто первый найдет, тот и берет себе все, не забывая, однако, награждать верных слуг своих.

— Таких, как я, например, — сказал Килиан.

— И таких, как я, — повторил другой голос, отозвавшийся как эхо на слова оруженосца из самого отдаленного угла этой древней залы.

— Черт возьми! Нас кто-то подслушал, — вскричал губернатор, вздрогнув и хватаясь за кинжал.

— Это верный слуга ваш, как ваша светлость изволили заметить, — сказал палач, подходя медленными шагами.

— Бездельник! Как ты смеешь так нагло за мной подсматривать, — сказал Арчибальд фон Гагенбах.

— Не беспокойтесь, — заметил Килиан. — Честный Штейнернгерц не имеет языка для того, чтобы говорить, и ушей для того, чтобы слышать, иначе как согласно с вашей волей. Притом же его необходимо допустить в наш совет, так как этих людей надо отправить к праотцам и без замедления.

— В самом деле! — сказал Гагенбах. — А я было думал, что их можно пощадить.

— Для того, чтобы они донесли герцогу Бургундскому о том, каким образом ла-феретский губернатор собирает в пользу его казны провозные и таможенные пошлины.

— Ты прав, — сказал Арчибальд, — мертвые не имеют ни зубов, ни языков, они не кусаются и не пересказывают. Управься же с ними, мастер петли и меча.

— Очень охотно, милостивый государь, — отвечал палач, — только с условием, если я отправлю их на тот свет в тюрьме, то мне предоставлено будет право претендовать на дворянство и казнь эта будет считаться столь же законной относительно моих прав, как если бы она была произведена всенародно, на площади, при дневном свете и через посредство моего почетного меча.

Гагенбах посмотрел на палача с видом, показывающим, будто он его не понимает, но Килиан объяснил ему, что палач по неустрашимости старшего пленника уверен в его благородном происхождении и что, отрубив ему голову, он приобретет себе все права, предоставленные палачу, который исполнит свою обязанность над девятью преступниками дворянского рода.

— Может быть, он и прав, — сказал Арчибальд, — потому что здесь приложен пергаментный лист к герцогу относительно подателя этого ожерелья, которое его просят принять в залог приязни от особы, очень ему известной, и оказать вручителю ожерелья полную доверенность насчет всего, что он сообщит от имени пославшего его.

— Кем подписана эта бумага, если я смею спросить? — сказал Килиан.

— Подписи нет… можно предполагать, что герцог узнает того, кто к нему пишет по этому ожерелью и, может быть, по почерку.

— Но, по всей вероятности, он ни над тем, ни над другим не будет иметь случая показать своей проницательности, — заметил Килиан.

Гагенбах посмотрел на бриллианты с мрачной улыбкой. Палач, ободренный простотой, с которой ему удалось войти в сговор с его начальником, обратился к старой своей песне, настаивая, что этот купец дворянского рода. Такого залога и такой неограниченной доверенности, по его мнению, никогда бы не дали человеку низкого происхождения.

— Ты врешь, дурак, — сказал Гагенбах. — Государи употребляют низких посредников для самых важных назначений. Людовик подал пример, ведя через своего цирюльника и камердинеров такие дела, которые прежде поручались герцогам; монархи начинают думать, что при выборе людей для важных поручений лучше смотреть на их ум, нежели на их род. Что же касается гордого взгляда и смелой наружности, отличающих этого человека в глазах подобных тебе трусов, то это принадлежит его родине, а не званию. Ты думаешь, что в Англии то же, что и во Фландрии, где мещанин столько же разнится от рыцаря, как кляча от верхового жеребца. Но ты очень ошибаешься. В Англии многие купцы так же горды и храбры, как знатнейшие уроженцы этой богатой земли. Но не теряй надежды, спровадь как следует этих купцов, и мы скоро будем иметь у себя в руках самого Бидермана, который хотя и пошел добровольно в мужики, но он благородного происхождения и своей справедливо заслуженной смертью поможет тебе смыть с себя пятно подлости.

— Не лучше ли будет несколько повременить с этими людьми, — сказал Килиан, — пока мы подробнее узнаем о них от швейцарских пленников, которые скоро будут в нашей власти.

— Как ты хочешь, Килиан, — сказал Гагенбах, махнув рукой, как бы отдаляя от себя какую-то неприятную заботу, — но чтобы это кончилось и чтобы я об этом больше не слышал.

Свирепые наперсники поклонились ему в знак повиновения, и кровожадный совет разошелся. Гагенбах тщательно спрятал драгоценное ожерелье, которое он хотел себе присвоить, изменив своему государю и пролив кровь двух невинных людей. Однако вследствие свойственного злодеям малодушия, заглушая чувство собственной подлости и жестокости, он старался отклонить от себя бесчестие, передав непосредственное исполнение свирепой своей воли подчиненным ему варварам.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА XV

Темница, в которую заключили молодого Филипсона, была одна из самых мрачных пещер, свидетельствующих о бесчеловечии наших предков. Они как будто не в состоянии были отличать невинность от преступления, и простое обвинение уже влекло за собой заключение в тюрьму, гораздо более жестокое, нежели то, которое в наше время присуждается за преступление, уже доказанное.

Тюрьма Артура представляла собой довольно длинную, но темную и узкую камеру, высеченную в крепком утесе, на котором стояла башня. Артуру дали небольшую лампу, но руки его остались крепко связанными, и, когда он попросил воды, тюремщик ответил ему, что он может потерпеть жажду в продолжение того короткого времени, которое ему, вероятно, осталось жить. Этот суровый ответ предвещал узнику, что он будет томиться жаждой до конца своей жизни, но что та и другая скоро прекратятся. При слабом свете лампады он направился к скамье, грубо выделанной в скале, и когда глаза его постепенно привыкли к царствующему в его каземате мраку, он заметил на каменном полу тюрьмы отверстие, похожее на колодец, но, по неправильному своему виду, отверстие это еще более походило на пропасть, которую создала природа, а руки человека несколько расширили ее размеры.

— Итак, вот моя могила, — сказал Артур, — эта бездна будет моей гробницей! Я даже слыхал, что пленников бросали именно в такие ужасные пропасти, где они медленно умирали, разбившись при падении в бездну… и никто не слышал их стонов, и никто не жалел об их ужасной участи!..

Подойдя к этой роковой яме, он услыхал, что там, в страшной глубине как будто шумит протекающий на дне ее источник, глухой рев которого, казалось, требовал своей жертвы. Смерть всегда страшна, во всяком возрасте, но в цветущие годы молодости, в ту пору жизни, когда только что начинаешь чувствовать всю цену ее наслаждений, когда впервые знакомишься с ее радостями, тогда смерть более чем ужасна! Даже в том случае, когда она является естественной, а не насильственной.