— Следовательно, ум его сильно расстроен? — спросил граф. — Полагаете ли вы, что мне можно будет представиться герцогу?

— Я тотчас узнаю, — сказал Конте и, выйдя из залы, вскоре возвратился, сделав графу знак следовать за ним.

В кабинете граф увидел несчастного Карла, который, сидя в креслах, протянул ноги на табурет. Герцог так изменился, что граф Оксфорд мог бы принять его за привидение Карла. И действительно, густые длинные волосы, ниспадая в беспорядке с головы его, смешивались с бородой, помутившиеся; впалые глаза, ввалившаяся грудь и поникшие плечи придавали ему страшный вид существа, пережившего последнее томление смерти, отнимающее у человека все признаки жизни и силы. Даже самый наряд его — небрежно накинутый плащ — увеличивал сходство его с мертвецом в саване. Конте назвал графа Оксфорда; но герцог, взглянув на него померкшими глазами, не дал никакого ответа.

— Поговорите с ним, достойный Оксфорд, — сказал бургундец шепотом, — сегодня он особенно нехорош; но, может быть, он узнает ваш голос.

Никогда прежде, то есть в то время, когда герцог Бургундский находился на вершине своего благополучия и могущества, Оксфорд не преклонял пред ним колен и не целовал руки его с таким искренним уважением, как он сделал это теперь. Он чтил в нем не только исполненного скорби друга, но и смирившегося государя. Вероятно, упавшая на руку слеза графа пробудила внимание герцога, так как, взглянув на графа, он произнес:

— Оксфорд! Филипсон! Мой старый, мой единственный друг, так ты отыскал меня в этом приюте стыда и злополучия?

— Я не единственный друг ваш, государь! — сказал Оксфорд. — Небо даровало вам множество искренних друзей между вашими верноподданными. Но хоть я и чужестранец, однако, кроме присяги законному моему государю, не уступлю никому из них в чувствах почтения и уважения, которые я питал к вашей светлости в счастливое для вас время и которые теперь пришел засвидетельствовать вам в несчастье.

— В несчастье! — повторил герцог. — Да, действительно, в ужасном, невыносимом несчастье. Недавно еще был я Карл Бургундский, называемый Смелым, а теперь я два раза разбит этими бродягами, германскими мужиками; знамя мое захвачено, кавалерия моя обращена в бегство, лагерь мой дважды разграблен, а похищенное в нем стоило дороже, чем вся Швейцария; меня самого преследовали как оленя или как дикую козу! Наивеличайшая адская злоба никогда бы не могла собрать больше позора на герцогскую главу!

— Напротив, государь, — сказал Оксфорд, — это небесное испытание, требующее терпения и твердости духа. Самый храбрый и самый ловкий рыцарь может быть выбит из седла; но тот трус, кто станет валяться по земле после того, как это с ним случилось.

— Трус!.. говоришь ты?.. — вскричал герцог, несколько опомнясь при этом грубом выражении. — Уйдите и не показывайтесь, пока вас не потребуют…

— Чего, я думаю, не случится, пока, ваше высочество, не скинете с себя этот наряд и не оденетесь приличным образом, — сказал граф хладнокровно.

— Что вы под этим разумеете, граф? Вы забываетесь.

— Если это так, государь, то обстоятельства меня к этому принудили. Я могу сожалеть о павшем величии, но не в состоянии уважать того, кто сам себя бесчестит, уступая, подобно слабому ребенку, ударам злой судьбы.

— А кто ты сам, осмеливающийся говорить со мной таким образом? — воскликнул Карл, вполне очнувшись и отдавшись всей свойственной ему гордости и гневу. — Ты сам не более как бедный изгнанник и смеешь, войдя ко мне без позволения, делать мне подобные упреки!

— Что касается меня, — сказал Оксфорд, — то я, действительно, как вы говорите, бедный изгнанник, однако я не стыжусь моей судьбы, доказывающей непоколебимую верность моему государю и его наследникам. Но могу ли я узнать герцога Бургундского в угрюмом затворнике, не имеющем другой стражи, кроме буйной, вышедшей из повиновения толпы солдат, страшных только для его друзей; могу ли я признать герцога Карла Смелого в монархе, у которого государственный совет парализован, потому что сам герцог в нем не присутствует; в довершение всего сам герцог, подобно раненому в берлоге волку, прячется в мрачном замке, готовом отворить ворота при первом звуке швейцарского рога, потому что некому защищать его. Могу ли я, наконец, узнать герцога Карла Смелого в том, кто отринул свой рыцарский меч, не защищается им и не может даже благородно умереть, как затравленный олень, а предпочитает быть задушенным подобно лисице.

— Смерть и ад! — вскричал громовым голосом герцог, скосив глаза туда, где должен был висеть меч, и заметив, что он без оружия. — Счастлив ты, что при мне нет меча, а то тебе не удалось бы похвастать, что дерзость твоя осталась ненаказанной. — Конте! Уличи во лжи этого господина. Скажи, в повиновении ли и в порядке мои солдаты?

— Государь, — отвечал Конте, — у вас еще довольно многочисленное войско, но мне кажется, что оно уже не в том порядке и подчиненности, как это было прежде.

— Вижу, вижу, — сказал герцог, — что вы все ленивцы и жалкие советники. Послушайте, господин Конте, к чему же годны вы и все прочие, получившие от меня огромные земли и поместья, если я не могу слечь в постель без того, чтобы войска мои не пришли в такой позорный беспорядок, что я подвергаюсь презрению и упрекам всякого нищего чужестранца?

— Государь, — возразил Конте, — мы делали все, что могли. Но ваше высочество сами изволили приучить ваших наемных военачальников и предводителей ваших вольных дружин принимать приказания только из ваших собственных уст или рук. Они громко требуют жалованья, а казначей не дает им его без повеления вашего высочества, отговариваясь тем, что это может стоить ему головы; и они не слушают ни приказов, ни увещаний от нас или от тех, которые составляют ваш совет.

Герцог горько улыбнулся, но очевидно было, что этот упрек ему даже польстил.

— А! — сказал он. — Один только Карл Бургундский может ездить ка своих диких лошадях и управлять своими необузданными войсками. Слушай, Конте, завтра я сделаю смотр моим войскам и прощаю прошлые беспорядки! Жалованье будет выдано, но беда тому, кто меня слишком рассердит! Прикажи, чтобы мне принесли платье и оружие. Я получил урок (прибавил он, бросив угрюмый взгляд на Оксфорда) и не хочу еще раз подвергаться обиде, не имея средств отомстить за нее. Ступайте оба вон! Ты, Конте, пошли ко мне моего казначея со счетами и, Боже его сохрани, если я найду их не в порядке.

Граф Оксфорд и Конте почтительно поклонились герцогу и направились к выходу, но дверь еще не успела за ними затвориться, как герцог вдруг вскричал:

— Лорд Оксфорд! еще на одно слово. Где вы учились лечить? Верно, в вашем знаменитом университете? Средство ваше удивительно как подействовало. Однако, доктор Филипсон, оно могло стоить тебе жизни.

— Я никогда не дорожил моей жизнью, когда дело шло о том, чтобы помочь моему другу.

— Ты истинный друг, — сказал Карл, — и друг неустрашимый. Но иди… Я ужасно взволнован — ты подверг меня жестокому испытанию. Завтра мы с тобой поговорим обстоятельнее, а до тех пор я прощаю тебе твои речи и уважаю тебя.

Граф Оксфорд возвратился в залу совета, где все бургундские вельможи, узнав от Конте о происшедшем, собрались вокруг графа, чтобы поздравить его с успехом и выразить ему свою признательность.

С возвращением энергии к Карлу все кругом него пришло в движение, и порядок в войсках быстро восстановился.

На другой день Карл произвел смотр своим отрядам, предписал новый набор, сделал разные распоряжения по армии и исправил упущения против воинской службы строгими приказами, подкрепленными несколькими заслуженными наказаниями (из которых кампо-бассовым итальянцам досталась добрая часть); солдаты все это перенесли терпеливо, тем более что они получили свое жалованье, достаточное для того, чтобы привязать их к знаменам, под которыми они служили.

Вместе с тем герцог, уважив мнение своего совета, согласился учредить собрания государственных чинов в своих различных владениях, удовлетворил различные жалобы и осыпал своих подданных разными милостями, в которых он до тех пор отказывал; этим он вновь приобрел часть любви своих подданных, которой он совсем было лишился вследствие своей опрометчивости.