Фабио попытался представить их вместе: Норину и Лукаса. Неужели они проделывают те же самые вещи? Или другие? Более запретные? Более изощренные? Может, они занимаются этим чаще? И Норине так больше нравится? Неужели Лукас… Неужели Лукас лучше?

В раздевалке на тренировках Фабио часто видел Лукаса обнаженным. Лукас, правда, был чересчур жилистый, но сложен хорошо. И конец у него, что уж тут скрывать, довольно крупный. Не то чтобы рекордных размеров, но больше, чем у любого из ребят в команде. За исключением Карла Веттера. Включая Фабио Росси.

Он не заметил, как интервью с Эрвином Штолем закончилось. Теперь звучал другой голос. Более спокойный, низкий, задумчивый. Его обладатель был намного старше.

Голос говорил:

– В молодости чего не скажешь. Я не слишком принимаю это всерьез. Вы только подумайте, через что нужно пройти, чтобы вот этак встать на пути надвигающегося поезда? Да еще на повороте, когда знаешь, что у машиниста нет ни единого шанса притормозить?

Фабио остановил кассету и быстро перемотал назад. Снова запустил пленку и услышал свой собственный голос: «Ханс Гублер, четырнадцатое мая».

Это имя ни о чем ему не говорило. Оно не было упомянуто в статье. Может быть, он не процитировал Гублера, потому что точка зрения пожилого машиниста не вписывалась в замысел очерка?

Гублер скоро уйдет на пенсию. За время работы самоубийцы четыре раза бросались под его поезд. Две женщины, двое мужчин, он знал их имена, он даже разговаривал с их близкими.

– Если вам кто скажет, что у него зла не хватает на этих бедняг, что ж, значит, так ему легче с этим шоком справиться. Я их никогда не проклинал. Только сочувствовал.

Последний самоубийца Ханса Гублера погиб всего два месяца тому назад: доктор Андреас Барт, чуть старше пятидесяти пяти, химик, работал в пищевой промышленности. Гублер виделся с его вдовой. Она не смогла объяснить, почему он это сделал.

Жаклина Барт была представлена в репортаже коротким интервью. Ей принадлежала лаконичная фраза:

«Скажите ему, и я бы предпочла, чтобы мой муж этого не делал».

Их беседа тоже была записана на пленке. Фабио дал ей послушать интервью с машинистом, который выражает свою злость на самоубийцу, но не стал объяснять, что речь идет об Эрвине Штоле и другом самоубийце. Разговор Фабио с женой Барта продолжался больше сорока минут. Госпожа Барт была благодарна, что может хоть с кем-то поговорить об этом деле. Она призналась, что понимает эту злость. Она и сама иногда выходила из себя от злости. От злости и обиды. Не сказать ни слова на прощанье, ничего не объяснить. Какое-то бессердечие, это так на него не похоже.

Она упомянула и о своем финансовом положении. Страховка за самоубийц не положена, пенсия у нее маленькая, так что придется снова искать работу. По профессии она флористка. А с такой профессией на такой дом не заработаешь.

В первоначальном виде высказывание, которое Фабио подал как кульминацию всего репортажа, вовсе не было саркастическим: «Пожалуйста, передайте машинисту, что я его хорошо понимаю и что мне очень жаль. Я тоже предпочла бы, чтобы он этого не делал». Фабио сократил его для пущего эффекта.

Еще одна кассета содержала беседы с другими машинистами. Но и в них он не нашел оснований для крупного расследования. На остальных кассетах были записаны материалы старых репортажей.

Когда Фабио начал убирать бумаги со стола, вернулась Марлен.

– Дождик хочет пойти, но не может, – простонала она, обняла Фабио сзади за шею, наклонилась над ним и поцеловала в лоб.

После чего она юркнула в ванную. Он услышал шум душа. Через некоторое время дверь ванной отворилась, и Марлен в своем бледно-розовом шелковом халате проследовала через комнату в спальню. Прошло довольно много времени, прежде чем она оттуда вышла. Она была накрашена и разодета в пух и прах: пояс на бедрах, чулки, стринги и бюстгальтер, все белого цвета.

Не слишком разбираясь в резинках и лифчиках, Фабио долго возился, пытаясь освободить от них Марлен.

Засыпая, он спрашивал себя, неужели и Норина надевает иногда для Лукаса прозрачный боди мышиного цвета с двумя кнопками в паху.

Гроза так и не разразилась. Утром небо было безоблачным. В «Новостях» призывали экономить воду, не поливать газонов и не мыть машины.

Перед выходом из дома Фабио позвонил доктору Марку. Снова отозвалась секретарша и снова пообещала, что доктор отзвонит.

На этот раз в отделении физиотерапии с ним занималась сама Катя Шнель. В программе значились упражнения на равновесие и координацию. Фабио получил доску, к которой снизу была прикреплена половинка металлического шара. Нужно было удерживать равновесие, стоя на этой доске. Ему это удалось, но с большим трудом.

Маленькая женщина некоторое время молча наблюдала за ним, потом спросила:

– Помнится, вы говорили, что ездили на работу на велосипеде?

Фабио сошел с шаткого тренажера.

– Я и сюда приехал на велосипеде.

– С этим надо подождать. Вы когда-нибудь слышали о тай-чи?

– Ах, этот спорт вроде замедленного кино? Да, видел когда-то. По-моему, глупость.

– А свалиться с велосипеда – не глупость?

Покидая реабилитационный центр на Кальтбахвег, 19, Фабио получил назначение явиться в следующую среду на занятия тай-чи.

В это утро доктор Фогель и впрямь был похож на бегемота, только что вылезшего из воды. Несмотря на кондиционер, его просторная расписная рубашка липла к телу.

– Вот это, – прохрипел он, тыкая толстым указательным пальцем в собственный торс, как в совершенно посторонний предмет, – преодолев расстояние в несколько метров от климатизированного автомобиля до климатизированной приемной, аккумулирует столько тепла, чтобы заставлять меня потеть весь остаток дня. Как ваши дела?

– Нарушение равновесия. Это нормально?

– В чем оно выражается?

– В неуверенности на велосипеде.

– С каких пор?

– С тех пор, как я снова езжу на велосипеде.

– Ну, так не ездите. Ведь все равно слишком жарко.

– Терапевт собирается послать меня на тай-чи.

– Это не повредит. Вы должны снова обрести вашу обычную норму. Что еще?

Фабио поведал этой восседающей в специальном кресле горе жира о двойной потере своих воспоминаний. О тех, что хранились в голове, и о других – в памяти компьютера.

И вдруг он услышал самого себя, свой рассказ. Есть Марлен, незнакомая, чужая женщина, ради которой он отрекся от всего и с которой живет. И есть Норина, которую он бросил. Норина, которая больше ничего не желает о нем знать. Норина, которая не выходит у него из головы. Норина, которая изменяет ему с его лучшим другом. Норина, его большая любовь.

Доктор Фогель дважды демонстративно глядел на часы, но Фабио и не думал прерывать свои ламентации. Лишь после того, как доктор нащупал кнопку под столешницей и в кабинет под каким-то предлогом вошла сестра, Фабио заметил, что его время истекло.

На тротуаре царила такая же толчея, как на променаде в Римини в августе, часов этак в десять. Местные служащие в свой обеденный перерыв фланировали по улице, как иностранные туристы.

Каждый ресторан, каждое кафе, каждая кондитерская, каждый киоск выставил наружу несколько столиков.

Может, стоило бы съездить на пару дней в Урбино, к матери, размышлял Фабио. Он последовал совету доктора Фогеля, оставил свой велосипед в подвале приемной и отправился домой пешком.

Поток гуляющих принес его к лодочной станции. Он купил билет на прогулку по озеру и вскоре оказался за столиком на верхней палубе «Чайки». В качестве единственного европейца в группе улыбающихся японцев он уплетал предложенное на борту угощение: зеленый салат с заправкой из трех сортов сыра.

Человек, сидевший напротив Фабио, был похож на старого самурая. Он уже съел свой салат и приступил к сыру: снял фольгу с порции масла, с помощью вилки и ножа отрезал кусочек масла, намазал его на эмменталь, отрезал от него кусочек, насадил на вилку и стал тщательно разжевывать.