– Вот наш типовой договор, – сказал Дьявол. – Возьмите, возьмите сигару. Смотрите: баснословное богатство, еще пятьдесят лет жизни, Елена Троянская… это, впрочем, старый пункт… Пусть будет мисс… – он назвал имя восхитительной кинозвезды.

– Ну конечно, – сказал Филип, – вот и оговорочка насчет моей души. Это существенно?

– Это обычно, – сказал Дьявол. – Не нам это менять. Вот здесь подпишитесь.

– Не знаю, – сказал Филип, – наверное, я не буду подписывать.

– Что?! – вскричал Дьявол. Наш герой поджал губы.

– Я не хочу оказывать на вас давление, мой дорогой Вествик, – сказал Дьявол. – Но точно ли вы уяснили разницу: явиться сюда завтра добровольным утопленником или появиться здесь – причем через пятьдесят упоительных лет! – в качестве нашего служащего? Вы видели наших служащих – это они беседовали с брюнеточкой у стойки. Прелестная девушка!

– Все равно, – сказал Филип, – наверное, я не буду подписывать. А за хлопоты спасибо.

– Хорошо, – сказал Дьявол. – Отправляйтесь назад.

Все оборвалось в Филипе, словно он ракетой взмыл ввысь. Но он сохранил присутствие духа, устоял на ногах, оказавшись на парапете, и шагнул в правильную сторону.

ЧУДЕСА НАТУРАЛИЗМА

Жил-был молодой скульптор по имени Юстас, горячий поборник натурализма. На современный вкус, даже слишком горячий. Вот и приходилось ему чуть не каждый вечер, часам к семи поближе, бегать по знакомым, вообразив с голодухи, что вдруг возьмут да и оставят на ужин. «Эх, – рассуждал он про себя, – сколько камня надо искромсать, пока вырубишь крошечный ломтик хлеба! Ну ничего, скоро разбогатею – все пойдет по-другому».

Нанюхавшись аппетитных запахов жареного и терпких ароматов пареного, долетавших из кухни, он приходил в экстаз, клялся в нерушимой верности идеалам и громил абстракционистов почем зря. Но природа и искусство будто сговорились доконать беднягу Юстаса: раздразнив для начала сытным духом его слюнные железы и исторгнув из них неудержимые потоки, они подсовывали ему для обличительных нападок модернистов позаковыристей, вроде Бранкузи, Липшица и Бжески.

Действие этих малопривлекательных гейзеров сказывалось в первую очередь на хозяйках, которые требовали незамедлительно избавиться от Юстаса. Тут уж все средства были хороши; самые жалостливые совали ему в руки билет на какое-нибудь представление и умоляли поторопиться, а то не дай бог начало пропустит.

Таким вот манером, облизнувшись однажды вечером на увесистый ростбиф, Юстас нежданно-негаданно очутился перед Чарли Маккарти, знаменитой говорящей куклой. Взор изголодавшегося скульптора был неумолим и придирчив.

– Не понимаю, чем вызваны столь бурные овации, – заметил он соседу. – Ладно бы шутки были его собственные, а то сплошное чревовещание. Что же касается скульптурного решения – я, если хотите, сам скульптор и в этом деле разбираюсь, – оно вообще ниже всякой критики.

– Подумаешь, – отрезал сосед, – зато у Бергена, его владельца, что ни год в кармане столько тысяч, сколько мне за всю жизнь не сосчитать.

– Боже! – воскликнул Юстас, вскакивая и потрясая кулаками. – И это наша цивилизация! Один на каком-то грубом, вульгарном, смехотворном чучеле, недостойном называться скульптурой, наживает тысячи, которые порядочные люди даже не берутся считать, а другому за шедевры натурализма, творения века…

Здесь он вынужден был прерваться, так как билетеры схватили его сзади за штаны и вышвырнули из зала.

Очухавшись, Юстас поплелся в сторону Бруклина, к заброшенному гаражу, в котором размещалась его мастерская (она же столовая, она же спальня). По соседству с гаражом приютилась грязная лавчонка, торговавшая книжным старьем. Среди прочего хлама на лотке перед входом валялась книжица с интригующим названием «Практика чревовещания». Юстас приблизился к лотку, Юстас узрел книгу, Юстас поднял ее и, повертев в руках, произнес с сардонической ухмылкой: – Ни искусство, ни теория не довели меня до добра. Ну что ж, попробуем чревовещание и практику. От них должно быть больше толку, если сосед не ошибся в подсчете тысяч.

Он заглянул в лавку, убедился, что на него никто не смотрит, живо запихнул книжку под куртку и дал деру. «Вот ты и стал вором, Юстас, – сказал он себе. – Ну и как? Какие ощущения?» И сам себе ответил: «Волнительно».

Придя домой, он с превеликим усердием взялся за книгу.

– Ага, – сказал он, – ничего сложного. Стискиваем зубы и начинаем играть голосом, как мячом. В мяч я, помнится, играл в детстве, ну а зубы стискивать мне не привыкать. Да здесь вдобавок и гортань нарисована, и буквы стоят – ясней не бывает. Быстренько освою чревовещание, смастерю манекен по всем правилам высокого искусства – оглянуться не успеешь, как деньги потекут рекой.

Не откладывая дела в долгий ящик, он перетряхнул свои залежавшиеся скульптуры, надеясь отыскать достойного соперника для Чарли Маккарти. Но хотя он и предал былые идеалы, они, как видно, не торопились с ним распроститься.

– Да, – произнес он, – работы мои великолепны, но нельзя останавливаться на достигнутом. Я должен изваять такую натуральную статую, чтобы зрители не моргнув глазом приняли ее за моего помощника, и мне не осталось бы ничего другого, как пригласить их на сцену и разрешить потыкать в него булавкой.

Он огляделся в поисках материала для будущего шедевра и обнаружил, что нищета, выбивая у него почву из-под ног, прихватила заодно и камни.

– Ну что ж, – сказал он, – вылеплю его из глины. У глины свои преимущества: она легче, теплей на ощупь и лучше поддается булавкам. Надо же порадовать тех, кто полезет на сцену – подобные людишки все в глубине души садисты.

На следующее утро он отправился на задний двор и, поработав киркой и лопатой, докопался до слоя красной глины куда более высокого качества, нежели та, которую сбывают в художественных салонах. Из нее он вылепил статую мужчины на редкость приятной наружности, с волнистыми локонами и греко-римским профилем. Лицо, правда, вышло не в меру надменным, и он взялся его подправлять, но на этот раз даже его непревзойденного мастерства оказалось недостаточно.

– В конце концов, – рассудил он, – вещица получилась гениальная, а гениальному идет легкая надменность.

Желая придать своему творению необходимую гибкость, он приладил к голове и конечностям старые диванные пружины, которые в изобилии произрастают на задних дворах Бруклина. Затем, вдохновленный поразительным результатом, распотрошил два-три помятых будильника (идеальный снаряд для метания в котов, по мнению его соседей) и закрепил пальцы и веки. Порывшись на помойках и раздобыв уйму пружин всех сортов и размеров, он весьма удачно приспособил их в нужные места, не забыв и те, которые не принято демонстрировать со сцены. Зато теперь у манекена были все основания выглядеть надменно.

Раскалив добела старую, ржавую печь, он до тех пор обжигал глину, пока она не стала легкой, пористой и прочной. Потом покрыл ее матовой глазурью и раскрасил в естественные тона. И наконец, призаняв деньжонок, выкупил в ломбарде свой парадный костюм, отметив к вящей радости, что на манекене он сидит не в пример лучше, чем на нем самом. Часа через два, досыта насладившись достигнутым эффектом, наш герой снял телефонную трубку и позвонил Сэди.

– Сэди, – сказал он, – приходи быстрей. Я приготовил для тебя сногсшибательный сюрприз.

– Не знаю, право, удобно ли это, – отозвалась Сэди. – Молодая девушка в гостях у скульптора… Мы ведь до сих пор не помолвлены. А вдруг кто-нибудь увидит?

– Пусть видит, – сказал он. – Нам нечего больше бояться. Долой нелепые условности – у меня скоро заведется столько тысяч, сколько тебе за всю жизнь не пересчитать.

– Это другое дело, – отвечала Сэди. – Сейчас буду.

Миг – и она стучала в дверь, а он летел ей навстречу.

– Ой, Юстас, ты серьезно? – восклицала она. – Мы так долго ждали!

– Главное, дождались, – ответил он. – Вот, разреши тебе представить, мистер Берти Макгрегор, творец нашего счастья.