И он покачал головой, порицая свое поведение.

— Но самое важное знаешь что?

Он повернулся к Тоне:

— Дети ни в чем не виноваты.

На каждое слово Нильс ударяет пальцем Тоню по коленке, словно вколачивает в нее эту истину: дети-ни-в-чем-не-виноваты.

— В чем не виноваты? — спрашивает Тоня едва слышно.

— Ни в чем. Все глупости взрослые делают сами.

Нильс говорит с железной уверенностью в своей правоте.

Они сидят и долго молчат. Вокруг вопят чайки, о пристань бьются волны.

— И этого Гунвальд так никогда и не уразумел своей большой лохматой головой, — напоследок бубнит Нильс. — Хейди была тогда еще ребенком.

— Но она же согласилась уехать, — опять вспоминает Тоня, еще тише.

— А что ей было делать? — спрашивает Нильс. — У Хейди был талант к скрипке. Она могла дать отцу в этом деле сто очков форы. Как только Анна Циммерман поняла это, она решила забрать Хейди в Германию, чтобы та училась музыке по-настоящему. Ты вот лучше спроси Гунвальда, позвонил ли он хоть раз дочке, когда она уехала? Или, может, он написал ей хоть одно письмо? Или хоть раз навестил? Спроси Гунвальда об этом, Тоня.

Тоня съеживается еще больше.

— Спроси, спроси, — бормочет Нильс.

Тоня вспоминает историю о том, как Гунвальд запустил в стену стулом только потому, что дядя спросил, вернется ли Хейди когда-нибудь.

— Ох, наговорил я лишнего, — шепелявит Нильс. — Теперь уж будь добренька, проводи меня домой, не то моя ненаглядная Анна даст мне по башке скалкой, — мямлит Нильс и озабоченно трет голову, сплевывая табак.

Доставив Нильса к социальным домам, Тоня в глубокой задумчивости бредет через деревню к себе в Глиммердал. Ноги у нее заплетаются.

От размышлений ее отвлекает окрик Тео. Он стоит перед своей парикмахерской и курит.

— Разве ты не бросил курить? — спрашивает Тоня.

— Бросил, — отвечает Тео. — Но щенки Метиссы меня доконали. Это всё Юнов бастард, он виноват, что они такие страшненькие, — почти кричит он. — А теперь подросли и всюду лезут.

У Тони в голове нет места для еще одной проблемы, тем более для проблемы с собаками. Но Тео уже тащит ее внутрь парикмахерской.

— Вон, полюбуйся!

Изящная белая Метисса, чистопородная выставочная гордость Тео, лежит в углу в коробке, а рядом с ней топчутся пять малюсеньких щенят. У Тони одно желание — выскочить за дверь, но, сама не зная почему, она вдруг берет на руки одно из этих странных разномастных созданий.

— Забирай его! — говорит Тео. — Я его тебе отдаю.

Тоня в ужасе отстраняет от себя щенка. Он машет в воздухе лапами, он еще совсем кроха.

— Бери, бери, — говорит Тео.

— Да я не хочу!

Она в панике смотрит на Тео, но едва он протягивает руку, чтобы взять у нее щенка, как Тоня плотнее прижимает малыша к себе. Сердце стучит, как трактор, прямо о мягкое маленькое тельце.

— Я возьму его, — шепчет Тоня. — Спасибо.

Когда Тоня наконец добирается до цели, предвечернее солнце уже вольготно лежит на Большой Морде. У Тони подкашиваются ноги, когда она идет через двор, мимо флагштока и вверх по лестнице. Щенок тихонько поскуливает, Тоня, что уж скрывать, тоже.

Она стучит в дверь. Не открывают. Тоня аккуратно дергает ручку. Заперто. Тоня обходит дом и заглядывает в кухонное окно. Его почти полностью загораживает спина Хейди. Тоня барабанит в стекло, Хейди оборачивается на стук, недовольно смотрит на нее и задергивает занавески.

— Я не отстану! — кричит Тоня. — Пока ты не откроешь, я не уйду!

Тоня возвращается на крыльцо, достает шапку и подкладывает под попу. Если долго сидеть на холодных каменных ступенях, можно всё себе застудить, — а Тоня собирается сидеть здесь очень долго.

— Ничего, ничего, малыш, — утешает она щенка, поглаживая его дрожащими руками. — Скоро я от тебя отделаюсь, вот увидишь.

Вот так в Глиммердале началась позиционная война. С обеих сторон Гунвальдовой двери сидит по железной девчонке. Сжав зубы, они сидят и ждут. Хейди ждет, когда Тоня уйдет. А Тоня ждет, когда Хейди откроет дверь.

Часа через два сидячей осады, где-то в половине седьмого, во двор, бодро распевая песни, въехал Клаус Хаген. И с визгом затормозил.

— Ты не даешь ей выйти? — спросил он.

— Нет, это она не дает мне войти, — объяснила Тоня. Клаус Хаген попросил Тоню тогда подвинуться. Она не шелохнулась.

— Госпожа Циммерман! Это Клаус Хаген, у нас назначена встреча на шесть! — крикнул он.

Тоня опустила голову, пряча улыбку в поднятый воротник.

— Прекрати ухмыляться, Трулте, — раздраженно сказал Хаген. — Если ты думаешь, что такими глупостями сорвешь нам сделку, то ты ошибаешься. Госпожа Циммерман! Адельгейд!

Он обошел дом и стал стучать в окно. Стучал сильно и долго.

Но в конце концов пришлось Клаусу Хагену разворачивать оглобли несолоно хлебавши. Он не дождался ни звука из дома Гунвальда. Вслух посетовав, что с женским полом в Глиммердале невозможно иметь дело, он унесся в своей машине восвояси. Во дворе стало тихо и благостно, Тоня невольно вздохнула от удовольствия. Потом прислонилась к косяку и прикрыла глаза.

Она, должно быть, заснула так, потому что вдруг проснулась от того, что кто-то нежно гладит ее по щеке.

— Тоня, может, домой пойдешь?

Это папа. Он смотрит на щенка и на запертую дверь. Тоня мотает головой — нет, она отсюда не уйдет.

— Ну-ну, — говорит папа.

Он уходит и возвращается через полчаса с супом в термосе для Тони, миской с кормом для щенка и грудой теплых одеял.

— Ты можешь здесь долго просидеть, — говорит он, кивая на запертую дверь. — Уж поверь мне.

Он пальцем задирает Тонин нос и не спеша уходит домой.

— Папочка, — шепчет Тоня растроганно, провожая его глазами до дверей дома.

За эту долгую ночь Тоня избавилась от своего страха перед собаками. Невозможно держать на коленках нелепого скулящего щенка — и бояться его всю ночь. Когда Тоня увидела, что он дрожит от холода, она даже спрятала его под свитер. Только его головенка торчит из-за воротника. И мягкая шерстка щекочет щеку.

— Я теперь двухголовая, — веселится Тоня.

Летом Тоня часто-часто спит на воздухе вместе со своими тетками. Они просто уходят на опушку леса или к купальне на реке и раскатывают свои туристические коврики-пенки. Когда сгущается ночь и замолкают птицы, во всем Глиммердале остается только нескончаемый гул реки. Как же прекрасно так спать!

Тоня пристраивается к косяку и говорит себе, что понарошку сейчас летний вечер. Слабый ночной ветер холодит щеку. И когда папа на той стороне долины гасит свет, Тоня тоже засыпает.

В три часа ночи она просыпается от холода. Она мокрая насквозь, до щенка.

— Хейди, открывай скорее, пока мы не заболели! — сурово призывает сонная Тоня.

Никто и не думает открывать.

Тоня продрогла и устала. К тому же ее мучает еще одна мысль: она обещала Лизе больше никогда в истории человечества не прогуливать школу. Что же ей делать, если Хейди не откроет двери до утра? А в школу нельзя не идти.

— Хейди, ну пожалуйста!!!

Ноль внимания. Можно подумать, Хейди там умерла. Чтобы подбодрить себя, Тоня начинает напевать «Черный, черный козлик мой». Она поет куплет за куплетом и, спев последний, снова начинает с первого.

Никто не умеет петь «Черного козлика» лучше меня, гордо думает Тоня. И никто не играет его лучше Гунвальда, добавляет она мысленно.