Урсула расписалась в табеле и отошла от стола. Больше никто ее не замечал. Она думала, что бы такое сказать, но не придумала.

— Я впущу их, — сказал мистер Харби, обращаясь к худому мужчине за столом, который торопливо складывал свои листы.

Учитель ничем не выразил своего согласия, продолжая делать то, что делал. Атмосфера в комнате накалилась. В последний момент мистер Брант сунул руки в рукава пальто.

— А вы пройдите в вестибюль к девочкам, — распорядился директор, обращаясь к Урсуле с чарующей и оскорбительной благожелательностью.

Она вышла и направилась к входу, возле которого уже стояли мисс Харби и еще одна молодая учительница. Асфальтированную площадку двора заливал дождь. Над головой уныло, монотонно, настойчиво раздавался звон школьного колокола. Потом он замолк. Она увидела фигуру мистера Бранта — стоя с непокрытой головой возле ворот школы на другом конце двора, он пронзительно свистел в свисток, вглядываясь в даль, в дождливый туман улицы.

Мальчики стайками, вереницами спешили на школьный двор, они пробегали мимо учителя и с громкими криками и топотом устремлялись к входу для мальчиков.

В тамбуре у входа, где стояла Урсула, шумели девочки — они стягивали с себя пальто и шапки, вешали их на ощетинившиеся крюками рейки. Пахло мокрой одеждой, все причесывались, приглаживались, шумя и топоча.

Девочек все прибавлялось, сутолока у крюков постепенно ослабевала, девочки разбивались на шумные группки. Наконец Вайолет Харби хлопнула в ладоши раз, другой, пронзительно крича: «Тихо, девочки, тишина!»

На секунду все замолкли. Гомон стих, но не до конца.

— Что я сказала? — пронзительно завопила мисс Харби.

На этот раз тишина установилась почти полная. Лишь время от времени в тамбур вбегала, на ходу сдирая с себя пальто, какая-нибудь припозднившаяся ученица.

— Первые пары — по местам! — пронзительным голосом скомандовала мисс Харби.

Пары девочек в фартуках и с длинными косами встали поодаль друг от друга.

Опять поднялся гомон, началась всеобщая сумятица, постепенно разрешившаяся тремя колоннами девочек, стоявших попарно в коридоре и гордо улыбавшихся. Возле крюков строили свои ряды учительницы младших классов.

Урсула встала возле колонны своего пятого класса. Девочки дергались, поводя плечами, трясли головой, толкались, вертелись, глядели на нее, ухмылялись, перешептывались, выворачивали шею.

Раздался резкий свисток, и шестой класс, самые старшие девочки, двинулись вперед, предводительствуемые мисс Харби. Урсула со своим пятым классом последовала за ней. Она остановилась в узком коридоре, а стоявшие рядом с ней ученицы скалились и ухмылялись. Что она была теперь такое, она и сама не знала.

Потом раздались звуки фортепиано и шестой класс гулко прошествовал по залу. Через другую дверь вошли мальчики. Музыка все продолжалась — звучал какой-то марш. Пятый класс подошел к двери зала. В отдалении виднелась фигура мистера Харби за столом на кафедре. Вторую дверь охранял мистер Брант. Класс Урсулы напирал. Она стояла рядом. Девочки поглядывали на нее, с улыбками подталкивая друг друга.

— Входите, — сказала она.

Раздались смешки.

— Входите же, — сказала Урсула, так как музыка продолжалась.

Девочки беспорядочной гурьбой ввалились в зал. Мистер Харби, который, как казалось, был чем-то занят за своим столом, поднял голову и громовым голосом произнес:

— Стоп!

Все остановились, музыка смолкла. Мальчики, начавшие было проходить через другую дверь, ринулись назад. Послышался тихий раздраженный голос мистера Бранта, а потом громовое «Кто позволил девочкам из пятого класса так входить?» мистера Харби.

Лицо Урсулы стало пунцовым. Девочки поглядывали на нее снизу вверх и улыбались осуждающе.

— Это я велела им войти, мистер Харби, — сказала она через силу, но четко. Последовала секундная пауза. Потом издалека раздался голос мистера Харби:

— Девочки из пятого класса, займите свое место.

Девочки глядели на Урсулу осуждающе, с легкой тайной издевкой. Они попятились назад. Сердце Урсулы болезненно сжалось от унижения.

— Вперед, шагом марш! — прозвучала команда мистера Бранта, и девочки двинулись вперед одновременно, в ногу с мальчиками.

Теперь Урсула видела свой класс — примерно пятьдесят мальчиков и девочек, стоящих шеренгой за столами.

Она чувствовала себя уничтоженной. Для нее не было здесь ни места, ни возможности существования. Дети представляли собой монолит.

Начался опрос — слышался торопливый град вопросов. Она стояла перед детьми, не зная, что ей делать. Она выжидала в смущении. Ее дети — пятьдесят незнакомых лиц — следили за ней с напряженной враждебностью, готовой в любой момент разрядиться насмешками. Ей казалось, что лица эти жгут ее огнем. И куда ни глянь — она беззащитна перед ними. Секунда шла за секундой в этой неизъяснимой, нескончаемой муке.

Потом она набралась храбрости. Слышно было, как мистер Брант упражняет детей в устном счете. Она стояла близко к ученикам, так что особенно напрягать голос нужды не было, и неуверенно, запинаясь, проговорила:

— За семь шляп два пенса, и при этом каждая стоит по полпени?

Дети заулыбались ее почину. Она же краснела и смущалась. Затем вверх, как острые клинки, взметнулись руки, и она вызвала сказать ответ.

День тянулся невероятно медленно. Она то и дело терялась, не зная, что теперь делать; урок прерывали пустоты, когда она неловко стояла перед детьми в замешательстве, потом она вызывала какую-нибудь бойкую девчонку, и урок продолжался, но вести его как следует она не умела. Она чувствовала свою зависимость от детей. Они подчиняли ее себе. И все время слышался голос мистера Бранта — он вел урок методично, как машина, объяснял что-то громким, писклявым, бездушным голосом, не отвлекаясь ни на что вокруг. А ее это ужасное, нечеловеческое скопление детей повергало в смущение, забыть о нем она не могла. Вот он — класс из пятидесяти учеников, дружно, как один, ждущих ее распоряжений, распоряжений ей ненавистных, которых так не хотелось давать. Класс душил ее, не давал дышать. Такое количество детей казалось бесчеловечным. Словно и не дети то были, а взвод, эскадрон. Она не могла заставить себя говорить с ними как с детьми, потому что они не казались ей детьми. Собранные вместе, они превращались в коллектив, в бездушную массу.

Пришло время завтрака, и, оглушенная, потерянная, одинокая, она отправилась в учительскую перекусить. Никогда еще не доводилось ей чувствовать такой отчужденности, чуждости своей всему вокруг. Казалось, она вырвалась из какого-то ужасного места, из ада, из жестокой и злобной круговерти. И даже вырвавшись, она не была по-настоящему свободной. Продолжавшийся день давил, как оковы.

Первую неделю она находилась в совершенном смятении. Она не умела учить и чувствовала, что никогда не научится этому. В класс то и дело заглядывал мистер Харби — посмотреть, как она справляется. Когда он был рядом, грозный, насмешливый, злобный, как призрак, она совсем терялась и, остро чувствуя свою неумелость, впадала в прострацию и застывала, нерешительная, безжизненная. А он все не уходил, глядя на нее с ожиданием, добродушно улыбаясь и поблескивая глазами, и даже в улыбке его ей чудилась угроза. Он ничего не говорил, и она продолжала урок, чувствуя, что душа у нее уходит в пятки. Затем он покидал класс, и в самой походке его она усматривала иронию. Ведь это были его дети. Она же была лишь робкой заместительницей. Он бушевал, метал громы и молнии и был ненавидим. Но хозяином был он. При всей ее мягкости и чуткости по отношению к ученикам они были чужими и ей не принадлежали. Подобно мощному механизму, он таил в себе силу. И эту силу он уделял ученикам. В школе же единственное, что имеет значение и ценится, это сила.

Вскоре он стал внушать Урсуле ужас, а в основании этого ужаса скрывалась толика ненависти, потому что она глубоко презирала его, хотя он и был ее начальником. Она стала наблюдать. Другие учителя тоже его ненавидели и заражали друг друга этой ненавистью. Потому что он был хозяином, властвовавшим над ними и детьми, он был руководителем, чья власть над подчиненными не подвергалась сомнению. Эта власть, слепая власть над всей школой, была единственным смыслом его жизни. Учителя были не столько учеными людьми, сколько его рабами. И власть давала ему возможность их инстинктивно презирать.