Голос его был звучен, и сказал он это быстро, взволнованно. Она почувствовала раздражение.

— Мне хочется жить не так, по-другому.

На секунду кровь его вскипела в приступе гнева.

— По-другому? — повторил он. — Как же «по-другому» тебе хочется жить?

Она замялась.

— Чтобы в жизни было что-нибудь еще, кроме домашней работы и безделья. И хочется самой что-нибудь зарабатывать.

Ее странная грубость, жесткость ее слов, ее несокрушимая молодая энергия, не принимавшая в расчет его, заставила и Брэнгуэна проявить гневливую жесткость.

— И каким образом ты думаешь сама зарабатывать?

— Я могу стать учительницей — аттестат позволяет. Провались он, этот аттестат!

— И сколько же именно позволяет зарабатывать твой аттестат? — спросил он с издевкой.

— Пятьдесят фунтов в год, — сказала она. Отец молчал — у него вырвали из рук козырь. Всегда тайным предметом его гордости было то, что его дочерям нет нужды работать. С деньгами жены и его собственными доход семьи составлял четыре сотни в год. При необходимости в дальнейшем можно было тронуть и капитал. На старости лет он будет обеспечен. Дочери могли жить, как леди.

Пятьдесят фунтов в год означало фунт в неделю — на это дочь могла существовать совершенно независимо.

— Ну и какая из тебя учительница? У тебя для собственных-то братьев и сестер терпения не хватает, а тут будет целый класс. По-моему, ты не очень-то жалуешь грязных сорванцов из школ с пансионом!

— Не все же они грязные.

— Ну, и особой чистотой они не отличаются, вот увидишь.

В мастерской повисло молчание. Свет лампы падал на полированное серебро кубка, стоявшего перед ним, на молот, горн, резец. Лицо Брэнгуэна светилось какой-то странной, кошачьей, похожей на улыбку хитрецой. Однако улыбкой это не было.

— Так могу я попробовать? — спросила она.

— Можешь попробовать все что тебе заблагорассудится и убираться на все четыре стороны.

Ее лицо было сосредоточенно, равнодушно, без выражения. Такой вид дочери его всегда особенно бесил. Но он не двигался.

Холодно, ничем не выразив своих чувств, она повернулась и вышла. Он продолжал работать, хотя нервы его были на пределе. Потом ему все-таки пришлось положить инструменты и вернуться в дом.

В сердцах, с гневным презрением он рассказал все жене. В присутствии Урсулы. Последовала короткая перепалка, прекращенная миссис Брэнгуэн, сказавшей с язвительной надменностью и в то же время безразлично:

— Пусть попробует, узнает, каково это, на собственной шкуре. Быстро опомнится.

На том тема была исчерпана. И Урсула посчитала, что вольна действовать как того желает. Несколько дней она не предпринимала никаких шагов. Ей не хотелось делать решительных шагов в поисках работы, потому что, отличаясь редкой чувствительностью и застенчивостью, она чуралась новых знакомств и боялась всего нового. Потом упрямство стало толкать ее вперед. Душа ее была полна горькой обиды.

Она отправилась в Публичную библиотеку в Илкестоне и, переписав адреса из журнала «Школьная учительница», попросила выслать ей анкеты. Через два дня, встав спозаранку, она подкараулила почтальона. Как она и ожидала, для нее оказалось три длинных конверта.

С сильно, до боли, бьющимся сердцем она поднялась к себе в комнату. Пальцы дрожали, она не решалась даже взглянуть на длинные листы официальных бланков, которые ей предстояло заполнить. Все это выглядело так строго, так безлично. Но надо — значит, надо.

«Имя (вначале фамилия):…».

Дрожащей рукой она вывела: «Брэнгуэн, Урсула».

«Возраст, дата рождения:..».

После долгих размышлений она заполнила и эту строку.

«Образование, дата сдачи экзамена:…».

С некоторой гордостью она написала: «Аттестационный экзамен в Лондоне».

«Опыт преподавания, где получен:…».

Сердце Урсулы упало. Она написала: «Опыта не имею».

Но и после этого еще оставалось много вопросов, на которые надо было ответить. Заполнение трех анкет отняло у нее два часа. К тому же требовалось переписать рекомендации школьной директрисы и духовника.

Наконец дело было сделано. Три длинных конверта были запечатаны. После полудня она отправилась в Илкестон на почту. Родителям она ничего не сказала. Наклеивая марку на длинные свои конверты и бросая конверты в почтовый ящик Главного почтамта, она чувствовала себя уже вне пределов досягаемости для отца и матери, как будто она вырвалась на свободу, в широкий, большой и кипучий мир, мир, творимый мужчинами.

По дороге домой она опять предавалась своим мечтаниям. Одно из заявлений она направила в Гиллингем, в Кенте, другое — в Кингстон-на-Темзе и третье — в Суонвик, в Дербишире.

Название «Гиллингем» ласкало слух, а Кент — это же цветущий сад Англии! И в мечтах вставала старинная деревенька между хмелевых плантаций, мягкий солнечный свет и она, спускающаяся со школьного крыльца под сень платановых деревьев, и дальше, за околицу, по сонной тихой тропинке она заворачивает к коттеджу, пробирается меж васильков, тянущих свои головки сквозь прутья старой деревянной ограды, а за нею дорожка с выстроившимися по ее бокам пышными флоксами.

Навстречу ей, когда она входит, поднимается изящная, с серебристой головой дама; она всплескивает изящными белыми, как слоновая кость, руками:

— Боже, кто бы мог подумать!

— Кто это, миссис Чэзеролл?

Фредерик уже дома. Нет, она слышит на лестнице мужественные шаги, видит крепкие ботинки, синие брюки, фигуру в форменном мундире и лишь потом — его лицо, ясные, по-орлиному зоркие глаза, в которых еще светится отблеск дальних морей, далей, так нерасторжимо слитых с ним, впечатавшихся в узор его души, и он спускается в кухню.

Этот сон с продолжением длился милю пути. Затем она перенеслась в Кингстон-на-Темзе.

Это был старинный городок к югу от Лондона. Населяли его достойнейшие и благороднейшие люди, столичные жители, предпочетшие тишину и мирное спокойствие. Она знакомилась с чудесным семейством, милыми девочками из большого усадебного дома времен королевы Анны; там сбегали к реке лужайки, а в величавом спокойствии, царившем здесь, Урсула чувствовала себя как среди самых родных ее сердцу людей. Девочки любили ее как сестру и делились с ней благородными своими мыслями.

Она вновь была счастлива. В мечтаниях этих она расправляла свои бедные подрезанные крылья.

Дни шли за днями. Но родителям она не обмолвилась ни словом. Затем из Гиллингема вернули ее рекомендации.

Там в ее услугах не нуждались. Как не нуждались и в Суонвике. Отверженность вслед за сладостными надеждами. Яркое оперение, втоптанное в пыль и прах.

И вдруг неожиданно, после двух недель молчания, пришла весть из Кингстона-на-Темзе. Ей надлежало прибыть в Городской комитет образования для беседы в ближайший вторник. Сердце замирало в груди. Она чувствовала, что сумеет убедить Комитет и заставит принять ее. И вот тут, когда грозно приблизился отъезд, она испугалась. Сердце трепетало страхом и сопротивлением. Но подспудно выкристаллизовывалась цель.

Она весь день ходила сумрачная, смурная, не хотела сообщать новость матери, ждала отца. Ее одолевали страх и дурные предчувствия. Кингстон вызывал теперь ужас. Сладкие мечтания упорхнули под натиском реальности.

Но уже к вечеру приятный сон возобновился. Кингстон-на-Темзе — сколько достоинства в этом названии! Призвук исторического прошлого, величавая поступь истории слышались в нем и окутывали его. Там будут потемневшие от времени дворцы, в этом обиталище седой старины древних королей. Тени их все еще там — Ричарда и Генриха, Вулзи и королевы Елизаветы. Священные рощи и луга, величественные деревья, террасы, чьи ступени нежно ласкает волна и куда иногда подплывают лебеди. Она так и видит перед собой гордую, в роскошном убранстве королевскую ладью, видит, как она плывет, как расстилают на причале малиновую ковровую дорожку и джентльмены в алых бархатных плащах, выстроившись в два ряда и обнажив головы, ждут на солнцепеке прибытия королевы.