Он быстро натянул сапоги, накинул куртку.

— Иди наверх, мама, — сказал он. — Я пойду и поищу его.

— То-ом! То-ом! — доносился до него звенящий, пронзительный, неистовый крик. Но ответом был лишь шум воды, мычанье встревоженной скотины и несмолкаемый собачий визг.

Фред Брэнгуэн шлепал по воде, светя себе фонарем. Его мать стояла на стуле в открытых дверях и провожала его взглядом. Фонарь освещал лишь воду, воду, сверкающие, несущиеся потоки воды.

— Том! Том! То-ом! — все звучал этот долгий жуткий крик, эхом рвущийся сквозь ночь. От этого крика у сына холодело сердце.

А бесчувственное тело утопленника болталось в воде под домом, влекомое черным потоком к дороге.

Появилась Тилли в юбке поверх ночной сорочки. Она увидела горящую на столе свечу, увидела хозяйку в дверях, взгромоздившуюся на стул, вцепившуюся в его спинку.

— Боже пресвятой! — вопила старая служанка. — Дорогу затопило, дамбу прорвало! Что делать будем?

Миссис Брэнгуэн следила за сыном, за тем, как, освещаемый фонарем, он медленно шел по насыпной дороге к конюшне. Потом она увидела темный силуэт лошади: сын повесил фонарь на стену, свет тускло освещал его фигуру, пока он возился с лошадью. Потом мать увидела поблескивающую в лучах фонаря морду лошади в дверях конюшни. До денников вода еще не добралась. А в дом вода все прибывала.

— Прибывает, — сказала Тилли. — Хозяин-то дома? Миссис Брэнгуэн не слышала.

— Он та-ам? — крикнула она громко, страшно.

— Нет, — последовал короткий ответ из тьмы.

— Пойди и поищи.

Голос матери сводил его с ума.

Он надел на лошадь недоуздок и закрыл дверь конюшни. Медленно пошел назад, плеща водой, и фонарь качался в его руке.

Бесчувственное тело утопленника потоком пронесло мимо дома Фред Брэнгуэн вернулся к матери.

— Пройду к каретнику, — сказал он.

— То-ом, То-ом! — звенело в воздухе пронзительным, нечеловеческим криком. У Фреда кровь застывала в жилах, в сердце вползала ярость. Охватывало бешенство, зачем она так кричит? Невыносим был ее вид — в ночной рубашке, на стуле, в дверном проеме, хрупкая, страшная.

— Он же распряг лошадь, значит, все в порядке, — сердито проворчал он, притворяясь спокойным.

Но спустившись к каретнику, он увидел воду, поднявшуюся на целый фут. Слышался шум воды, и он понял, что прорвало дамбу. Вода все прибывала.

Двуколка стояла на месте, но следов отца не было. Юноша попытался по воде подойти к запруде. Вода была ему выше колен, она крутила и толкала его. Он отступил.

— Он та-ам? — донесся душераздирающий крик матери.

— Нет, — резко бросил он.

— То-ом, То-ом! — Опять этот неистовый, пронзительный, нечеловеческий крик. Он взвивался ввысь, и было в нем что-то первозданное, не от мира сего. Фреду Брэнгуэну ненавистен был этот крик. Еще чуть-чуть — и он сведет его с ума. Так ужасны, так певучи эти звуки.

Вода все сильнее заполняла дом.

— Сходи-ка к Биби, приведи его и Артура и попроси миссис Биби Уилкинсону сказать, — распорядился Фред, обращаясь к Тилли. Мать он силой увел наверх.

— Отец утонул, я знаю, — сказала она с какой-то странной растерянностью.

Темная вода все поднималась в ночи, пока не смыла с крюка чайник в кухне. Миссис Брэнгуэн сидела в одиночестве наверху. Больше она не кричала. Мужчины были заняты скотиной, свиньями. Потом лодка пришла и за ней.

К утру дождь перестал, и над страшным шумом, бурленьем и током воды показались звезды. Восток побледнел, светало. Алый свет восхода озарил простор разлившейся повсюду воды, колыханье грязи, дома, поднимавшиеся из водной пустыни. Подали голос птицы, они пели как бы спросонья, хрипловато. День разгорался. За дальним полем ясно виднелась брешь в дамбе.

Миссис Брэнгуэн ходила от окна к окну, наблюдая наводнение. Кто-то пригнал лодочку. Свет стал ярче, вода больше не отливала красным, день вступал в свои права Миссис Брэнгуэн переместилась из передних комнат на зады дома и все глядела в окна, внимательно и напряженно вглядывалась в бледное весеннее утро.

Вода прибила тело к живой изгороди. Оно то подплывало, то скрывалось, и она разглядела в волнах кожаную куртку мужа. Она окликнула людей в лодке. Она была рада, что тело найдено. Его высвободили из изгороди, но не смогли втянуть в лодку Фред Брэнгуэн, спрыгнув в воду, доходившую ему до пояса, шагая в воде, понес тело отца к дороге. В бороде и волосах отца запутались древесные сучья, сухая трава, комья грязи. Юноша пробирался в воде, вопя громко, без слез, как раненый зверь. Мать тихо плакала у окна.

Приехал доктор. Но тело было без признаков жизни. Его отвезли в Коссетей, к Анне.

Услышав, что произошло, Анна Брэнгуэн отшатнулась, попятилась, глаза ее закатились — казалось, что-то душило ее. Со времени ее замужества, а потом материнства девочка Анна исчезла, была забыта. Теперь же потрясение, ею испытанное, уничтожило вклинившиеся годы и превратило ее опять в восемнадцатилетнюю девушку, обожающую своего отца. И она шарахалась от этого шока и, пятясь, цеплялась за настоящее.

Но когда они принесли его к ней в дом, мертвого, в мокрой волглой одежде, при полном параде, как он и отправился на базар, но такого недвижного, одутловатого, шок по-настоящему оглушил ее, и она ощутила ужас. Эта мокрая недвижная, бесчувственная груда была ее отцом, который всегда являлся для нее воплощением силы и жизнестойкости.

Едва не падая от ужаса, она стала стаскивать с него мокрую одежду, все это неуместно щеголеватое обмундирование преуспевающего фермера. Детей отправили к викарию, а тело положили на пол в гостиной. Раздевая его, Анна сняла с тела и сложила в кучку брелоки, цепочку от часов. Муж и служанка помогали ей. Они почистили тело, обмыли, положили на кровать.

Там он и лежал — неподвижный, внушительный. Он и умер тихо, и так и лежал сейчас — нерушимо тихий, недоступный. Анне в этом виделось недоступное мужское величие, величие смерти. И она оцепенело застывала, чувствуя благоговение и нечто похожее на удовлетворенность.

Мать, Лидия Брэнгуэн, тоже пришла и увидела эту нерушимую внушительность мертвого тела. Завидев смерть, она побледнела. Муж лежал, недоступный переменам, недоступный пониманию, он был абсолютом и сродни лишь Вечности. Что могло быть у них общего? Он стал великой Абстракцией, видимой лишь на мгновение, незыблемой, совершенной. И кто мог предъявлять права на него сейчас, говорить о нем, явленном зрению лишь на какой-то жалкий момент перехода из жизни в смерть? Ни живые, ни мертвые не могли этого делать, потому что он был одновременно и тем и другим, был самим собой — несокрушимо и недоступно.

«Мы бок о бок шли с тобой по жизни, значит, и я по-своему причастна сейчас вечности», — говорила себе Лидия Брэнгуэн, холодно осознавая свою избранность и свое одиночество.

«Я и в жизни не могла тебя понять, а вот теперь и в смерти ты выше моего понимания», — говорила себе Анна Брэнгуэн, благоговейно и почти удовлетворенно.

Невыносимее всего это было для сыновей. Фред Брэнгуэн ходил с совершенно белым лицом и яростно сжимал кулаки от ненависти к тому, что сделалось с его отцом, мучаясь пронзительным желанием вернуть его, видеть его опять, слышать его. Нет, это было невыносимо.

Том Брэнгуэн приехал только в день похорон. Он был, как всегда, спокоен и сдержан. Он поцеловал все еще темное от горя, непроницаемое лицо матери, пожал руку брату, не поднимая на него глаз; потом он увидел большой гроб с черными ручками и даже прочел табличку:

«Том Брэнгуэн из Марш.

Родился — Скончался —».

Красивое спокойное лицо молодого человека на секунду сморщилось в какой-то жуткой гримасе, но тут же вновь обрело спокойное выражение. Гроб понесли кружным путем в церковь. Прерывисто звонил похоронный колокол, участники процессии несли венки белых цветов. Мать, эта польская женщина, шла с темным застывшим лицом, опираясь на руку сына. Тот был, как всегда, красив, неспешен и даже любезен. Фред шел с Анной, выглядевшей странно-обворожительной, а у него лицо было точно деревянное — жесткое, непримиримое.