Твой искренний друг».

С дрожью в голосе она спросила своего приятеля-библиотекаря, не найдется ли у него конверта. Запечатав письмо и надписав адрес, она с непокрытой головой вышла отправить письмо. Бросив его в почтовый ящик, она ощутила безграничное спокойствие, бледную и бесконечную тишину пространства. И она побрела обратно в колледж, к своей мечте, неясной и бледной, как слабый рассветный луч.

На следующей неделе Скребенский приехал. День за днем она, приходя утром в колледж, первым делом спешила к полке с письмами, наведываясь туда и на переменах. Несколько раз она торопилась спасти от всеобщего обозрения его письма и бежала через вестибюль, крепко и незаметно прижимая к себе конверт. Письма эти она читала в ботанической лаборатории, где для нее всегда теперь держали место.

Несколько писем, после чего он приехал. Встречу он назначил на пятницу днем. С лихорадочной озабоченностью глядела она в микроскоп, внимание ее было сосредоточено не полностью, но работала она споро и аккуратно. На предметном стекле у нее лежал материал, лишь в тот день присланный из Лондона, и профессор очень суетился и волновался по поводу этого. Но, устанавливая свет и разглядывая на ярком свету туманный силуэт полурастения-полуживотного, она с беспокойством вспоминала свой разговор с доктором Фрэнкстоуном, физиком из их колледжа, разговор, состоявшийся у них не так давно.

— Нет, серьезно, — сказала тогда доктор Фрэнкстоун, — я не понимаю, почему следует приписывать жизни какую-то особую тайну, а вот вы это понимаете? Мы меньше разбираемся в жизни, чем даже, допустим, в электричестве, что не мешает нам думать, будто жизнь есть субстанция иная, в корне отличная от всего, что существует в природе, — вот вы тоже так считаете? Разве не может быть, что жизнь — это комплекс и соединение физических и химических закономерностей того же характера, что и известные нам из области наук? Не вижу причины, почему нам следует подозревать в жизни какую-то иную закономерность, приписывать ей иной строй, присущий ей, и только ей.

Разговор этот окончился на какой-то печальной неопределенной ноте. Конечная цель, в чем она? Электричество не имеет души, равно как и свет, и теплота. Неужели и она сама, Урсула, есть лишь безличная сила или соединение сил, подобных тем, что составляют электричество или теплоту? Она неподвижно глядела на смутную тень одноклеточного организма в кружке света под ее микроскопом. Тень эта была живой. Урсула наблюдала, как она движется, она видела яркую туманность ее мерцательного движения, поблескивание клеточного ядра, скользившего по светлой плоскости. Что за воля им движет? Если это лишь соединение сил — физических и химических закономерностей, то что объединяет их и во имя чего, для какой цели?

В чем смысл этого непостижимого воссоединения сил, воплощенного в этой крохотной туманности, движущейся под ее микроскопом? Чья воля соединила их воедино, создав крохотный организм, который она наблюдает? Каково было намерение? Только лишь жизнь ради жизни? Неужели цель этого создания — чисто механическое движение, ограниченное пределами его как такового?

Смысл существования этого организма — быть самим собой. Но что он такое? И внезапно в сознании ее мир осветился странным светом, подобным лучу, освещавшему живую клетку перед ней. Внезапно она вступила в яркий круг света, создаваемый знанием. Что такое этот живой организм, понять она не могла. Но единственное, в чем она была уверена, это что суть его не сводима ни к механической энергии, ни к сохранению и утверждению себя в этом мире. Быть собой есть наивысшее и ярчайшее воплощение бесконечности.

Урсула глядела в микроскоп рассеянно и тревожно. Душа ее трудилась, трудилась напряженно, осваиваясь в мире нового знания. В этом новом мире ее ожидал Скребенский — ведь с ним была назначена встреча. Но она была еще.

— Точно не знаю, но не позже, чем до июля.

И оба замолчали. Он приехал сюда, в Англию, на шесть месяцев. Им дан разбег, пространство в шесть месяцев. Он ждал. И опять ее сковала броня неуступчивости, жесткая, твердая, как будто сделанная из стали. Человеку из плоти и крови было бесполезно прикасаться к этому жесткому металлическому каркасу.

Ее воображение мгновенно приспособилось к ситуации.

— Ты получил назначение в Индию? — спросила она.

— Да. Шесть месяцев — это отпуск.

— И ты рад, что будешь там служить?

— Пожалуй. Там общество есть, не скучно — охота, поло, хорошие лошади всегда к твоим услугам, и работы много, работы там непочатый край.

Он все время увиливал, не хотел открывать душу. А она отлично представляла его себе там, в Индии — одного из правящей верхушки, вознесшейся над древней цивилизацией и поработившей ее, хозяина, господина, подчинившего себе более слабых и неловких. Это был его выбор. Он опять будет аристократом, облеченным властью и ответственностью за тех, кто находится ниже, — за огромное количество беспомощных людей Принадлежа к правящему классу, он наилучшим образом претворит в жизнь свою высокую идею служения государству. В Индии для него найдется настоящее дело. Эта страна нуждается в цивилизации, которую он представляет. Там нужны его дороги и мосты, нужно просвещение, частью которого он является. Он поедет в Индию. Но этот путь не для нее.

И все же она любила его, любила его тело, что бы он там себе ни решил. Казалось, он чего-то хотел от нее. Он ждал, чтобы она решила его судьбу. Однако все было решено давным-давно, когда он впервые поцеловал ее. Он был ее возлюбленным, и добру и злу предстояло умолкнуть. Решимость никогда не ослабевала в ней, а сердце и душу надо было замкнуть и заставить замолчать. Он ждал ее, и она его приняла. Потому что он вернулся к ней.

Лицо его вспыхнуло, безупречно гладкая его кожа озарилась, золотисто-серые глаза сияли нежно и доверительно. В нем полыхал теперь огонь, и, озаренный этим светом, он становился царственно, по-тигриному прекрасен. Отблеск этого огня захватил и ее. А сердце ее и душа замерли, сжавшись где-то глубоко, взаперти. Они были ей теперь не опасны. Все равно она возьмет свое.

Она гордо распрямилась, как налитый соком стебель цветка. Его тепло придало ей силы. Его телесная красота, такая сияющая, такая разительная в сравнении с внешностью других, вызывала в ней чувство гордости. И эта красота почтительно склонялась перед ней, как если бы Урсула была воплощением грации и человеческого совершенства. Урсула была теперь не просто Урсулой Брэнгуэн. Она была Женщиной, самой женственной на земле. И олицетворяя женственность, вбирая в себя ее всю, вселенская, всеохватная, разве могла она быть сведенной к какой-то отдельной личности?

Взволнованная, бодрая, она больше не хотела уходить от него. Ее место было рядом с ним. Кто может оторвать ее от него?

Они вышли из чайной.

— Что делать будем? — спросил он. — Чем мы можем заняться?

Мартовский вечер был темный, ветреный.

— Ничем не можем, — сказала она. Его такой ответ устроил.

— Пройдемся тогда. Куда бы нам направиться? — сказал он.

— Может быть, к реке? — робко предложила она.

Не прошло и минуты, как они были уже на трамвае, шедшем к мосту Трент. Она была счастлива. Мысль о прогулке по сумрачным и неоглядным заливным лугам, простиравшимся возле полноводной реки, воодушевляла. Темная река, молчаливо катившая свои воды в огромности этого тревожного вечера, сводила с ума.

Пройдя по мосту, они спустились с него и очутились вдали от огней. В темноте он сразу же взял ее за руку, и они пошли в молчании, легко и чутко ступая. Слева, в стороне от них, дымился город, светившийся странными огнями, долетавший странными звуками ветер свистел под мостом и между деревьев. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, сильные в своем единении. Он крепко прижимал ее к себе, удерживая сильной, потаенной и коварной страстью, как будто заключив с ней тайный договор оставаться во тьме. Непроглядная тьма была их вселенной.

— Все как было раньше, — сказала она.