Почему она должна безропотно прилепиться к этому миру, хранить ему верность, позволять ему подчинить ее себе и предать, сокрушить в прах собственный ее мир, согреваемый теплыми лучами солнца, напоенный живительными соками земли? Нет, не станет она этого делать! Не собирается она пребывать в плену этого сухого и скучного тиранического мира мужчин. Что из того, если класс ее провалится на четвертных экзаменах? Пусть! Какая разница?

И тем не менее, когда начались экзамены и ученики ее получили плохие отметки, ее охватило горе, летняя радость померкла для нее, она замкнулась во мраке и печали. Она была не в силах предать забвению мир методичной и сухой работы ради того, чтобы броситься в поля, где она была так счастлива. Ей надо было отвоевывать себе место в мире трудящихся, получить признание как его полноправный член. Сейчас это было для нее важнее всех полей и лугов, солнца и поэзии вместе взятых. Но тем сильнее она ощущала свою враждебность этому миру.

Как же это трудно, думала она в долгие часы передышки во время летних каникул, оставаться самой собой, той, для кого истинное счастье — это валяться на солнышке, плавать и получать удовольствие от жизни как она есть, и одновременно быть учительницей, добивающейся от вверенных ей детей прочных знаний! Она с нежностью лелеяла мечту о том времени, когда бросит работу учительницы. Но смутно она понимала, что взятые на себя обязательства при ней и останутся, что главнейшим делом всей ее жизни будет работа.

Прошла осень, не за горами была зима. Урсула все больше и больше утверждалась в мире работы, в том, что зовется реальной жизнью. Далеко в будущее она не заглядывала, но впереди был колледж, и к мысли о нем она постоянно прибегала как к спасению. Она поступит в колледж и будет два-три года бесплатно обучаться там. Наступавший год у нее уже был весь расписан.

Итак, она стала учиться, чтобы получить степень. Она занималась французским, латинским, английским, математикой, ботаникой. Она посещала занятия в Илкестоне, училась по вечерам. Она ясно представляла себе мир, который должна была покорить, овладев знаниями, получив диплом. Она занималась с увлечением, подгоняемая жаждой. Все в мире теперь было подчинено этой неукротимой жажде, было вторично по сравнению с желанием отвоевать себе в этом мире место. Что это будет за место, она себя не спрашивала. Смутная, слепая жажда гнала ее вперед. Ей надо занять свое место.

Она знала, что хорошей учительницей начальных классов ей не бывать. Но говорить о ее провале на этом поприще тоже не приходилось. Работу эту она ненавидела, но кое-как с ней справлялась.

Мэгги оставила школу Святого Филиппа, подыскав себе подходящую работу. Девушки продолжали дружить. Они встречались на вечерних курсах, вместе занимались и поддерживали надежду друг в друге. Не очень отдавая себе отчет в том, продвигаются ли к цели и даже в чем она, в конечном счете, состоит, они знали одно — им надо учиться, знать и действовать.

Они говорили о любви, о браке, о положении женщины в семье. Мэгги считала любовь прекрасным цветком, которым награждает нас жизнь, цветком, расцветающим неожиданно, беззаконно, который надо рвать, лишь только глаз узрит его, и насладиться кратким мигом его свежести и цветения.

Урсулу же подобный взгляд не удовлетворял. Она думала, что до сих пор любит Антона Скребенского. Но за то, что ему не хватило сил признать и принять ее любовь, она его не простила. Он отверг ее. Как же может она теперь его любить? Неужели любовь так полновластна и самоценна? Она не могла в это поверить. Для нее любовь оставалась способом и средством, а не самоцелью, не вещью в себе, чей смысл заключался в ней самой, как это, кажется, думала Мэгги. Любовь всегда пробьет себе дорогу. Но куда ведет эта дорога?

— Я верю, что в мире есть много мужчин, достойных любви, а не один-единственный мужчина, — говорила Урсула.

Она думала о Скребенском. А в сердце ее была пустота, оставленная знакомством с Уинифред Ингер.

— Но надо различать любовь и страсть, — говорила Мэгги и слегка презрительно добавляла: — Мужчины легко влюбляются, не любя.

— Да, — горячо соглашалась Урсула, и глаза ее горели страданием и чуть ли не фанатизмом. — Страсть — это лишь составляющая любви. А придаем мы ей такое значение лишь потому, что она скоротечна. И потому она никогда не приносит счастья.

Она была твердо намерена добиться счастья, радости и постоянства и этим отличалась от Мэгги, более склонной к грусти и пониманию того, что все на свете проходит.

Стиснутая тисками жизни, Урсула жестоко страдала, в то время как Мэгги была замкнута, сдержанна, а тяжкая грусть и задумчивость были ей как хлеб насущный. Последняя зима, которую Урсула провела в школе Святого Филиппа, явилась расцветом их дружбы. В ту зиму Урсула особенно обостренно воспринимала печаль Мэгги и ее замкнутость, одновременно страдая от них и наслаждаясь ими, Мэгги же, в свою очередь, наслаждалась обществом Урсулы и переживала вместе с ней битвы против сковывавших ограничений, битвы, которые вела подруга. А потом жизнь стала разводить девушек в разные стороны — Урсула сменила свой образ жизни, в то время как Мэгги замкнулась в нем окончательно.

Глава XIV

Круг расширяется

Родные Мэгги, Шофилды, жили в просторном домике садовника, представлявшем, по существу, нечто вроде фермы на задах поместья Белькот-Холл. Сам усадебный дом был слишком сырой для проживания, и Шофилды стали не то хранителями поместья, не то арендаторами, не то егерями — всего понемножку. Отец был егерем и разводил скот, старший сын занимался цветами и овощами на продажу, используя для этой цели обширные сады и огороды поместья, второй сын был фермером и садовником. Семья у них была большая, не меньше, чем у обитателей Коссетея.

Урсуле нравилось гостить в Белькоте, ей нравилось, что братья Мэгги обращались с ней почтительно, как со знатной барышней. Молодые люди обладали приятной внешностью. Старшему было двадцать шесть лет. Молодой садовник был невысок ростом, но крепок и хорошо сложен, карие живые глаза его лучились, а загорелое, с правильными чертами лицо украшали длинные светлые усы, которые он, разговаривая с Урсулой, имел привычку тянуть и подергивать.

Девушку возбуждало то, как эти молодые люди чутко реагировали на ее присутствие. Она всегда могла заставить их глаза загореться, а их самих — взволнованно вздрогнуть, она умела сделать так, чтобы старший из них, Энтони, все подкручивал и теребил свои усы. Каким-нибудь смешком или болтовней она могла подчинить их своей воле. Им нравилось то, как она рассуждала, они любили смотреть, как она горячится, заводя речь о политике, экономике. И, говоря, она всегда видела, как лучистые карие глаза Энтони, которые он не сводил с нее, начинают поблескивать, как у фавна. Он не вслушивался в ее слова, просто слушал ее. И это горячило ей кровь.

А каким счастливым фавном он выглядел, когда брал ее осмотреть теплицы, показывал ей там разные растения и цветы — розовые примулы покачивали головками среди зелени, цинерарии гордо высились в своем пышном лиловом, малиновом и белом цветении. Она расспрашивала его обо всем, и он отвечал ей точно и подробно, с педантизмом, который вызывал у нее плохо скрытую улыбку. Однако то, чем он занимался, ей было интересно. Как был интересен и этот огонек, которым загорались его глаза, — вот таким же огнем горели глаза у козлика, привязанного к столбу у ворот фермы.

Раз она спустилась с ним в тепловатый погреб, где в темноте проклевывались желтые шишечки ревеня. Он приблизил фонарь к темной земле, и она увидела, как из блестящего кончика шишечки тянется вверх красный стебель, словно огненным фитилем прорезая рыхлую почву. Его лицо было обращено к ней, и когда он смеялся, его глаза и зубы начинали блестеть и раздавался тихий мелодичный звук, похожий на негромкое ржанье. Он был очень красив, и приятен был этот новый для ее ушей звук — это тихое, мелодичное ржанье, приятен был вид Энтони, его лихо подкрученные усы, его глаза, блестевшие горделивым смехом и пристальным вниманием. В его движениях был легкий налет высокомерия, но она не могла не отвечать ему симпатией, приятием. Ведь он был так покорен, такой лаской звучал его голос. Он подал ей руку, когда надо было перелезать через изгородь, и она оперлась на живую крепость его тела, чуть дрогнувшую под ее тяжестью.