Однако уследить за всеми подобными казусами – тем более реально проконтролировать их – центральные органы сыска не могли. У губернского или уездного начальника, в свою очередь, не было иного средства, кроме «угрожения» – в крайнем случае поднятия на дыбу, – чтобы выяснить, правду ли говорит «объявитель» или колодник и насколько он разумеет «силу» грозных «пунктов». Но не дай бог заявитель умрет – тогда и сам администратор мог быть обвинен в злоумышленном «уничтожении» следов государственного преступления. С другой стороны, было опасение, что отправленные колодники «утекут» по дороге. Поэтому, как это часто бывало в России, строгие с виду нормы закона исполнялись как придется – местные власти не желали связываться с опасными делами.

Отставной поручик Семен Дощечкин на сытной должности управителя царских вотчин в селе Кузмодемьянском Кромского уезда и подчиненный ему подьячий Яков Еремеев жили не то чтобы дружно, но весело, вместе угощаясь за счет крестьян. Но в августе 1724 года после очередного возлияния у крестьянина Афоньки Лаврентьева «они поехали в село Кузьмодемьянское, и дорогою ехал оной управитель наперед, а он, Еремеев, ехал за ним пьян, и упал с лошади, и та его лошадь ушла, и пришел он, Еремеев, в то село Кузьмодемьянское пеш. И оной управитель, усмотря его на улице, учал бить безвинно топтунками и тащил его к себе на двор, и хотел его бить же батоги»; обидевшийся Еремеев заявил «слово и дело». Управитель – царь и бог в дворцовой деревне – долго не мог решить, что делать с подьячим, а возможно, опасался обнаружения на следствии собственных грехов. Так он и держал бывшего собутыльника пять месяцев под караулом в селе Кузмодемьянском, но в конце концов отправил в Москву в «домовую канцелярию» с промеморией, в которой так и указал: «Послал он того села Кузьмодемьянского подьячего Якова Еремеева, которой во пьянстве сказал за собою его императорского величества слово и дело». Из дворцового ведомства Еремеева переправили в Преображенский приказ, где тот объяснил судьям, что о государственном преступлении «он де, Еремеев, не стерпя тех побой и убоясь побой же батоги, чтоб не убил его до смерти для того, что преже того оной же управитель бил его один день дважды батожьем, а в третьи деревенским кнутом, сказал в том пьянстве за собою блаженные и вечно достойные памяти его императорского величества слово и дело, а слова де и дела за ним нет и ни за кем не знает». Быть бы подьячему опять битым – на этот раз вместе с Дощечкиным (ибо И. Ф. Ромодановский не преминул отметить подозрительно долгое «удержание» подьячего под караулом); но обоих выручила объявленная по случаю смерти императора амнистия. [348]

Кашинский же воевода Иван Рындин, напротив, проявил служебное рвение. 6 марта 1749 года к нему явился местный помещик – отставной гвардейский прапорщик Иван Федорович Еремеев, обнаруживший непорядки в заготовке фуража для армии: «Сего ж марта 3 дня на прошедшей сего святого великого поста четвертой неделе в пяток, имелся он, Еремеев в Кашинском уезде в вотчине Спаса Нового монастыря в селе Брюхове для осмотру имеющегося в том селе оставшего от приуготовления его за удовольствием бывших Копорского да Новогородского баталионов государевых лошадей сена, при котором де случае призвав он, Еремеев, в то село оной же вотчины деревни Васнева выборного Евдокима Ильина, стал ему приказывать, чтоб то государево сено хранить; при чем де он, выборной Ильин, стал перед ним Еремеевым, кричать невежливо и грозить властями своими. И на то де он, Еремеев, объявил, ему, выборному, тако: „я де не властям вашим служу, но всемилостивейшей моей государыне служу“. И на те де слова он, Ильин, с криком ему, Еремееву, сказал: „Наши де власти и у государыни не под командою“„. Казус „слова и дела“ по „второму пункту“ как будто был явным; тем не менее воевода приказал прапорщику подать письменный донос, чтобы потом не отговорился. Но в тексте въедливый воевода обнаружил расхождение с полученной ранее от доносчика устной информацией: „Вышеписанной де Ильин на объявление его, Еремеева, об себе, что я де не властям вашим служу, но всемилостивейшей моей государыне служу, с криком и невежливостию сказал таковым образом: «власти де наши не под командою“, а не так, как выше сего словесно им, Еремеевым, мне, воеводе, объявлено было точно о высочайшей чести ее императорского величества на помянутого Ильина“.

На второй день после подачи доноса воевода дал делу ход: «По учиненной из Кашинской канцелярии под секретом нарочной посылке объявленной Ильин во оную канцелярию сыскан, и как доноситель Еремеев, так и помянутой Ильин по его, Еремеева, показанию закованные в ножные железа и в ручные смыки, за крепким караулом при конвое в обретающуюся в Москве канцелярию или контору тайных розыскных дел посланы при сем доношении с каптенармусом Михайлом Игумновым, да с капралом Алексеем Харьяновым и с солдаты». Хотя, заметим, по закону 1730 года дело могло быть расследовано на месте. Свидетелей – дьячка Осипа Федорова и крестьянина Алексея Козьмина – вместе со старостой Василием Григорьевым и крестьянином Харитином Понкратьевым, «которые при бытности помянутого Еремеева в селе их Брюхове для осмотру сена и при приказывании им о охранении того сена Ильину имелись», воевода решил оставить у себя в канцелярии под караулом на случай «в вышеписанном таковом весьма великом важном деле необходимости и что они ни каковых по себе порук не представили». Таким образом, предполагаемых свидетелей просто держали в тюрьме без объявления сути дела.

Предусмотрительный Рындин оказался прав: обвиняемый «заперся», а доносчик стоял на своем. Свидетелей в Москву вызывать не стали, поручив их допросить на месте «по заповеди святого Евангелия и под страхом смертные казни». Правда, дело от этого не прояснилось – свидетели «порознь сказали». В итоге вышла «ничья»: обоих главных участников выпустили из-под стражи без наказания; единственной жертвой стал свидетель дьячок Осип Федоров, который от пребывания под арестом через десять дней «волею Божиею умре». [349]Виновным в ложном доносе следовало бы признать Еремеева; но следователи сочли, что мужики «об означенных продерзких словах не показали, сожалея того Ильина»; кажется, подьячие Тайной канцелярии лучше понимали классовые чувства крестьян, чем некоторые современные воспеватели пасторальных отношений в барских усадьбах.

Воеводе не напрасно, вопреки предписанию царских указов, поручили вести допрос. Он еще раз продемонстрировал бдительность, вновь арестовав явившегося к нему в присутствие выпущенного на свободу Ильина, поскольку «о той его свободе об отпуске его никакого указу и пашпорту ему, Ильину, из реченной Тайной канцелярии не дано», что было «проколом» в работе самого сыскного ведомства, «ибо из того, – писал скрупулезный Рындин, – имеет быть не малое сумнительство и опасность».

Но, как правило, администраторы не умели и не очень-то старались «разговорить» упорных заявителей. В том же 1749 году крестьянин Григорий Коняшин, сидевший в тюрьме при Шацкой провинциальной канцелярии по обвинению в краже пожитков у мужиков из соседнего села, «при допросе ‹…› в той краже запирался, только сказал он, Коняшин, за собою государево слово». В расспросе крестьянин указал, что «оное он знает по второму пункту за собою, да того села Ушенки за земским дьячком Федором Дмитриевым сыном Огаревым, и за крестьянами Антипом Тимофеевым, Алексеем Евсеевым, Дмитрием Мартиновым, да за вдовою Феклою Тимофеевою дочерью Васильевскою женою Кузнецовою и о том узнал он, Коняшин, будучи в показанном селе до оного им объявления дней за семь и за взятьем его в Шацк до того времени нигде не доносил, в чем себя он, Коняшин, и утвердил». Но при этом «в какой силе оное государево слово по второму пункту состоит, по многократному его секретно спрашиванию» колодник не объявил. Будучи отправлен в застенок, Коняшин признался – но только в том, что «оное состоит по первому, а не по второму пункту, а что в первом роспросе показывал он, что оное слово состоит по второму пункту, и то не разсудя силы сих пунктов».