Давайте вспомним несколько охотничьих сцен из романов Дюма, чтобы оценить разнообразие как мотивов выхода на охоту, так и случающихся во время нее событий, а также убедиться в том, что автор прекрасно осведомлен во всех деталях такого рода времяпровождения.

Вот несколько случаев охоты на кабана. Первый из них, рассказанный женщиной, может сразу предостеречь желающих позабавиться подобной травлей.

«Через несколько минут мы были на месте, и, несмотря на мое отвращение к такого рода удовольствиям, вскоре звук рога, быстрота езды, лай собак, крики охотников произвели и на нас свое действие, и мы, — Люция и я, — поскакали, полусмеясь, полудрожа, наравне с самыми искусными наездниками. Два или три раза мы видели кабана, перебегавшего аллеи, и каждый раз собаки были к нему все ближе и ближе. Наконец он прислонился к большому дубу, обернулся и выставил свою голову навстречу своре собак. (…)

Охотники стояли в сорока или пятидесяти шагах от того места, где происходило сражение. Собаки, разгоряченные погоней, бросились на кабана, который почти исчез под их движущейся и пестрой массой.

Время от времени одна из нападавших летела вверх на высоту восьми или десяти футов от земли и с визгом падала, вся окровавленная; потом бросалась обратно и, несмотря на раны, вновь нападала на своего неприятеля. Сражение продолжалось уже около четверти часа, и уже более десяти или двенадцати собак было смертельно ранено. Это зрелище, кровавое и ужасное, показалось мне мучением и, кажется, то же действие произвело на других зрителей, потому что я услышала голос г-жи Люсьен, которая кричала: «Довольно, довольно; прошу тебя, Поль, довольно!» Тогда Поль соскочил с лошади с карабином в руке, прицелился в середину собак и выстрелил.

В то же мгновение… стая собак отхлынула, раненый кабан бросился за ними и прежде, чем г-жа Люсьен успела вскрикнуть, он сбил с ног Поля; Поль, опрокинутый, упал, и свирепое животное, вместо того, чтобы бежать, остановилось в остервенении над своим новым врагом.

Тогда последовала минута страшного молчания; г-жа Люсьен, бледная, как смерть, протянув руки в сторону сына, шептала едва слышно: «Спасите его!.. Спасите его!..» Г-н Люсьен, который был вооружен, взял свой карабин и хотел прицелиться в кабана, но там был Поль; стоило дрогнуть его руке — и отец убил бы сына. Судорожная дрожь овладела им; он понял свое бессилие, бросил карабин и устремился к Полю, крича: «На помощь! На помощь!» Прочие охотники последовали за ним. В то же мгновение один молодой человек соскочил с лошади и закричал тем могучим и твердым голосом, который повелевает: «Место, господа!» Охотники расступились, чтобы дать дорогу пуле, посланнице смерти…

Взоры всех остановились на охотнике и на его страшной цели. Он был тверд и спокоен, как будто перед глазами его была простая дощатая мишень. Дуло карабина медленно поднялось, потом, когда оно достигло нужной высоты, охотник и ружье стали такими неподвижными, словно были высечены из камня. Выстрел раздался, и кабан, раненый насмерть, повалился в двух или трех шагах от Поля, который, оказавшись свободным, стал на одно колено и схватил охотничий нож» («Полина», VII).

Описанная сцена, где действует сверхчеловечески спокойный и непроницаемый для обычных чувств молодой человек, который, как и полагается романтическому герою, сумеет сделать спасительный выстрел, изображает конечно же не столько саму охоту, сколько характеры действующих лиц. Потому с нее и начинается рассказ героини о своей жизни. В чем-то эта сцена, возможно, навеяна впечатлениями детства, потому что один из соседей Дюма по Виллер-Котре, стреляя в кабана, действительно застрелил собственного сына. Отсюда отказ отца Поля стрелять; Дюма как бы исправляет ошибку своего соседа, тем более что смерть Поля не позволила бы соответствующим образом ввести в действие его спасителя.

А вот другие герои и, соответственно, совершенно другая охота на кабана, впрочем, не менее опасная.

Уже известный нам парижский лавочник Пелюш, приехавший погостить к своему другу Мадлену («Парижане и провинциалы»), участвует в местной охоте на кабана. Поскольку он одет в настоящий охотничий костюм, а в руках у него отличное ружье, Пелюш чувствует себя опытным охотником и поэтому во время травли опасного зверя совершает грубейшие ошибки, едва не стоившие ему жизни.

«Пелюш был слишком самонадеян, чтобы уроки, полученные на собственном опыте, пошли ему впрок, и близился момент, когда эта самонадеянность чуть не стала для него роковой. (…)

Когда Пелюш не разговаривал, он кашлял, а когда не кашлял, то шевелился. По-прежнему недовольный отведенным ему местом, он ходил взад-вперед, выбирая более удобную точку, ломал ветки, которые могли помешать его стрельбе, становился на колени, вставал, чтобы через минуту снова присесть. Короче, он не только не нашел случая, чтобы хотя бы один раз выстрелить в добычу, но в конце концов сделал свое соседство настолько невыносимым для охотника, что Мадлен, уступая своему излюбленному пристрастию, в итоге решил отказаться от присмотра за своим старым другом и позволить тому устроиться там, где ему казалось это подходящим.

Между тем, если Пелюш не сделал ни одного выстрела, другие охотники были более удачливыми, чем он. Уже две косули лежали на траве, дюжина кроликов, четыре фазана и два бекаса висели на плечах загонщиков. Пелюш страдал от явного унижения, которое испытывал перед компаньонами благодаря неизменному упорству того, что он называл своим невезением. Мало-помалу его раздражение переросло в нетерпение. Каждый новый выстрел, долетавший до его ушей, приводил его в лихорадочное состояние. За завтраком цветочник слышал об усах, нарисованных жженой пробкой, которыми украшали верхнюю губу несчастливца или неумехи, возвращавшегося домой без добычи, и все в нем восставало при мысли, что ему предстоит такое унижение. (…)

Охотники в это время вели облаву в болотистой низине, изрезанной ручьями и почти непроходимой как из-за топкой почвы, так и из-за очень густых колючих зарослей, таких высоких и мощных, словно это был настоящий лес. Загонщики подняли страшный шум, крича, стуча палками по деревьям, но они слишком медленно приближались к стрелкам, и эта медлительность удваивала нетерпение Пелюша. И тогда он принял героическое решение, скрытно скользнул в лес и по косой направился к загонщикам, убежденный, что благодаря этой тактике непременно встретит одного из тех животных, что выбегали под выстрелы его соседей.

Но, к несчастью Пелюша, в своей жизни не знавшего других дорог, кроме городских улиц, путь был не из самых легких. То ветка обнажала его голову…; то его ноги попадали в заросли колючей ежевики…; а порою, потерявшись в зарослях кустарника…, незадачливый охотник чувствовал, как справа, слева, впереди и сзади, прямо в лицо и повсюду ему под кожу проникают острые иголки колючек (…)

Вдруг, в тот момент, когда он споткнулся о пень, скрытый под тонким слоем сухой листвы, один из загонщиков крикнул: «лоо». Этот крик был немедленно повторен всеми загонщиками, и грохнули ружья.

Лоо! — это охотничий термин, которым охотники предупреждают друг друга о присутствии кабана, и он понятен всем, но для Пелюша все это было китайской грамотой.

Поэтому этот крик лишь слегка насторожил его, и он продолжал прокладывать себе путь. Но сделав десять шагов, цветочник внезапно остановился: до его ушей одновременно долетели три звука.

Первым было одно из тех резких, продолжительных посвистываний, которые, раз услышав, уже невозможно забыть.

Вторым — звук выстрела.

Третьим — сухой треск молодого дерева толщиной в руку, которое пуля переломила пополам в шести футах от лица цветочника.

Пелюш в один миг понял, что стреляли в него, и, осознав мудрость советов Мадлена, тотчас же обрел способность идти по лесу, какую уже отчаялся когда-либо выработать. Менее чем за полминуты, продираясь сквозь чащу, пригибая к земле молодую поросль, вытягивая ноги из топкой почвы, он оказался в пятидесяти метрах от этого опасного места. (…)